Социология: методическая помощь студентам и аспирантам

Голосенко И. А. Козловский В. В. История русской социологии XIX-XX вв. Глава 3.

PDF Печать E-mail
Добавил(а) Социология   
10.01.11 03:06

Голосенко И. А. Козловский В. В. История русской социологии XIX-XX вв.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СУБЪЕКТИВНАЯ ШКОЛА

Наиболее влиятельной в русской социологической традиции была субъективная школа. Это положение определялось рядом моментов:
1. Школа просуществовала продолжительное время, с конца 60-х гг. XIX в. до конца 20-х г. XX в. За это время неокантианство, органицизм и другие школы ушли с исторической арены. В количественном отношении субъективная школа была представлена большим рядом персоналий и множеством публикаций. Наряду с "отцами-основателями" (П. Лавров, Н. Михайловский, С. Южаков, Н. Кареев) в ней обнаруживаются несколько поколений последователей (Н. Рейнгардт, В. Чернов, Н. Русаков, Е. Колосов, М. Менский, М. Энгельгардт, П. Мокиевский, А. Красносельский и многие другие).
2. Школу часто называли у нас и за границей - "русской" и это не было случайным. А. Вусинич отмечает в этой связи: "хотя внимание представителей школы было сфокусировано на таких универсальных социологических проблемах как взаимодействие личности и общества, природе кооперации и солидарности как механизмов социальной интеграции и отношениях "социальной эволюции" и "социальной революции", они были подлинно русскими социологами, их глаза и уши были нацелены на русские социальные реальности" [1. С. 62].
3. Школа появилась в жизни как продолжательница западных позитивистских идей, считая науку инструментом социальных изменений и умственного прогресса. Но к западным идеям она относилась не догматично, а критично. Сочинения О. Конта, Г. Спенсера, Э. Дюркгейма, К. Маркса и многих других ведущих социологов постоянно подвергались критическому анализу. Кареев как-то заметил, что собранные в один том эти отклики составили бы блестящее исследование по истории социологии. А. Вусинич подхватывает эту же мысль: "один из основных вкладов субъективных социологов состоял в том, что они первыми на русском языке осуществили систематический и критический обзор современной им западной социологии" [1. С. 44). Ироническое словечко Михайловского "Спенсеровы дети" о русских поклонниках английского социолога испортило не один авторитет.
4. Нет другой школы (кроме марксистской), которая выполняла бы роль умственного катализатора, постоянного оппонента с другими направлениями. Ее влияние на русскую интеллигенцию было гигантским. Поэтому литература на темы субъективной школы огромна. Чаще всего ее оценивали как архитектора народнического движения, но это верно лишь отчасти, ибо в рядах школы были представители других движений - либералы, кадеты и люди партийно индифферентные.
1. Николай Константинович Михайловский (1842 -1904)
Н. К. Михайловский был одним из зачинателей социологии в нашей стране и со временем стал общепризнанным лидером субъективной школы [2]. Вот что писал об этом М. Ковалевский: "...в подготовлении русского общества к восприятию, критике и самостоятельному построению социологии, Михайловскому принадлежит несомненно выдающаяся роль" [З. С. 172).
О личной жизни Н. Михайловского, отпрыска небогатого дворянского рода, многое хорошо известно, он сам оставил автобиографические заметки, были и исследования его учеников и соратников. Н. Михайловский получил высшее естественно-научное образование в горном институте (впрочем остался без диплома, так как был исключен с последнего курса за участие в студенческих волнениях). С 1864 г. начинает литературную карьеру как критик и публицист вначале в "Книжном Вестнике", позднее в "Отечественных записках" и после закрытия последнего в популярном журнале "Русское богатство"; с 1891 г. - редактор этого журнала. Журнализм наложил особый отпечаток на социологическую систему Михайловского и его манеру оформления материала. Об этом мы еще будем говорить особо, пока же отметим следующее обстоятельство.
Его публицистика была насыщена социологическим содержанием, имела форму непринужденной беседы с читателем и мастерски сочетала научный анализ социальных отношений, эзоповское толкование отечественной злобы дня, обсуждение очередной западноевропейской научной новинки и острый выпад против какого-либо деятеля русской художественной и идеологической жизни. В подобной манере работал, пожалуй, только Г. В. Плеханов.
Михайловский как и многие другие русские интеллигенты-"шестидесятники" находится под интеллектуальным обаянием Н. Чернышевского, до конца своей духовной деятельности он чтил его память, защищая от нападок консервативной критики, хотя и подвергал его наследие позитивистской ревизии. Он вступил в непосредственные отношения с революционными организациями (возможна его связь и с Каракозовым), которые продолжались до самой его смерти, но которые ему всегда удавалось искусно скрывать и от властей, и вообще от всех непосвященных. Как отмечал В. И. Ленин, он "никогда не отрекался от подполья", а его борьба с остатками крепостничества и самодержавия была всегда "искренней и талантливой" [4. С. 336-337). С 90-х годов, когда марксизм стал важным течением общественной мысли в России, Михайловский, который не принял марксизма, все чаще и чаще отказывается на позиции либерализма.
Авторитет Михайловского среди молодой интеллигенции 70-80-Х годов был огромным, о нем с теплотой отзывались - Л. Толстой, М. Горький, А. Чехов, В. Короленко, Д. Овсянико-Куликовский, Е. Тарле и другие, многие из которых сами были "властителями дум" [5]. Его труды еще при жизни неоднократно переиздавались в собраниях сочинений (единственного из русских дореволюционных социологов), составив десять томов в последнем варианте.
Рассмотрим теперь его социологические взгляды подробнее. В выполнении этой задачи встречаются известные трудности как внешнего, так и внутреннего порядка. Прежде всего структуру его социологических воззрений не выявить из хронологического порядка его работ по мере их появления в свет. Чаще всего он начинал с конца, с верхних этажей, не показав фундамента и общего архитектурного плана всей постройки. Так, в одной из первых своих социологических статей "Что такое прогресс?" (1869 г.) он дает свою известную "формулу прогресса, которая, если исходить из внутренней логики позитивистского конструирования социологической теории в те годы, должны была бы венчать доктрину. Вот почему в ходе дальнейшей реализации и завершения своей концепции он уточнял, переписывал, давал разные толкования этой формуле. При этом следует упомянуть разбросанность суждений, посылок, выводов, рассеянных по сотням статей, рецензий, обзоров (многие из которых были им вообще не закончены). Социологическая концепция Н. Михайловского "ходом журналистской работы была разорвана на клочки" (С. Южаков), сам автор несколько раз пытался свести все в стройное целое, в единый трактат, но замысел не был реализован. Однако, это неудобство искупается ясностью изложения и неизменностью базовых положений теории на протяжении четверти века. Сам Н. Михайловский неоднократно подчеркивал, что готов подписаться под любой из своих юношеских статей. Далее следует отметить крайне противоречивый характер большой критической и комментаторской литературы о нем (на сегодня - многие сотни наименований).
В обсуждении его взглядов приняли участие представители всех направления в русской социологии: марксисты (В. Плеханов, В. Ленин. Б. Горев), неокантианцы (П. Струве, Б. Кистяков-ский), позитивисты всех оттенков (Н. Кареев, М. Ковалевский, Е. Де Роберти, С. Южаков, П. Лавров, Л, Оболенский, Н. Рейнгардт и другие). Взгляды Михайловского повлияли на русскую социологию многопланово и там, где он был прав, и там, где он ошибался. Кстати, целый ряд его идей в наши дни выглядит более жизненным, чем это представлялось его критикам в свое время. Споры шли по разным вопросам и все время давались альтернативные ответы: кто же Михайловский - ученый социолог или морализирующий публицист? Его теория принадлежит к психологической ветви позитивизма или натуралистической? Можно ли свести в целое его суждения, или они носят принципиально мозаичный характер? Феномены социальной психологии, им четко подмеченные, органично вписываются в логику его конструкции или случайно? Разнообразность интерпретирующих ответов просто поражает [7]. Правда, в первые десятилетия XX в. появились попытки систематического изложения его воззрения. Самые лучшие таковы: благожелательная принадлежит Е. Колосову, а резко-полемическая С. Райскому и Н. Бердяеву. Впрочем и сам Михайловский способствовал пестроте оценок, из его сочинений можно подобрать внушительную коллекцию взаимозачеркивающих и откровенно противоречивых положений; вот только одна иллюстрация - практически одновременно, но в разных работах он заявлял: "научная социология должна быть биологической" и "я как никто много сделал для борьбы с биологическими позициями в социологии".
Попытаемся рационально реконструировать социологические воззрения Михайловского с учетом уроков развития как русской, так и мировой социологии в конце и начале XX в., многие закономерности и зависимости которой стали адекватно пониматься только сейчас. Предлагаем следующий план рассмотрения и оценки наследия Михайловского:
1. Теория познания и методологические задачи социальной науки.
2. Социальная статика: ее онтологическая основа - учение "об индивидуальности"; типология общественной кооперации.
3. Социальная динамика: пути фактической эволюции современного общества (переход от "простой" к "сложной кооперации"); пути должной эволюции ("формула прогресса").
4. Идейная перекличка взглядов Михайловского с воззрениями западных социологов тех лет. Отечественная критическая литература о нем.
Теория познания и методологические задачи социальной науки
Михайловский не занимался подробно философскими вопросами и тем не менее нам надо начать с его теории познания, так как на нее опирается вся система его социологических взглядов, точнее, из нее вытекают методологические задачи и статус "научной" социологии. Вслед за многими позитивистами своего времени, он считал, что "положительная" наука покончила с "абсолютами", строгое методологически выдержанное научное знание' дает нам "истины условные", относительные, что определяется природой человеческих когнитивных способностей и исторически ограниченными в каждое время условиями существования человека. Но все-таки наука постепенно расширяет границы нашего познания в значительно большей степени, чем делали в предшествующие эпохи теология и метафизика, особенно при соблюдении ряда методологических приемов исследования [7].
Эти приемы Н. Михайловский выводил из популярной в те годы классификации наук О. Конта, в которой сочетались идеи уникальности каждой науки и ее объектов с идеей редукционизма. Следуя редукционизму, Михайловский поражал своих читателей удивительной пестротой фактических данных и эмпирических обобщений из антропологии, психиатрии, физиологии, криминалистики, биологии, эстетики; отметим пока (а позднее проанализируем), что некоторым из этих обобщений он придавал откровенно философский характер, в частности принципу "борьба за индивидуальность", фактически перенесенного в социологию из биологии.
Вторым важным приемом он считал установленные уникальности каждой науки, прежде всего социологии, выявление присущих только ей законов и методов, их фиксирующих. По классификации Конта, наиболее сложными в бытии являются именно социальные явления и, соответственно этому, Михайловский занимается важной философской проблемой - соотношением социологии и других гуманитарных наук с естествознанием. Здесь ему удалось обнаружить свободную нишу в классификации Конта и одному из первых дать описание проблем и методов ближайшей союзнице социологии - социальной психологии.
Будучи в состоянии сознательной оппозиции натуралистическому редукционизму, столь модному в 70-80-е годы прошлого столетия, и выступая против неокантианской пропасти между стилями обобщения в естествознании и гуманитарных науках, Михайловский пытался занять более гибкую позицию. Он считал, что предмет и методы всех отраслей научного знания отличны между собой, хотя имеют и частичные совпадения онтологического, гносеологического и методологического характера. Но самые ценные мысли в его изложении невольно дискредитировались его антидиалектичностью. Позитивист Михайловский считал, что наука, в отличие от философии, не имеет дело с сущностями ни онтологически, ни гносеологически. А поэтому он был враждебен и такой методологической сущности как диалектика. В его сочинениях нет ни одного диалектического пассажа, даже в духе идеалистической диалектики, столь популярной в его время. Остановимся теперь на том, как именно он формулировал цели и задача социологии.
Эти страницы его сочинений имеют дело со знаменитым "субъективным методом", несколько раньше предложенным Лавровым. Михайловский им воспользовался, оснастил рядом пояснений, дополнений и аргументов [8]. Суть их такова: в естественных науках, прибегающих к объективным методам изучения стихийных материальных явлений, при строгом соблюдении приемов сбора, описания, классификации и обобщения материала возможно получить общепризнанный истинный результат (он его называет "правда-истина"); в обществоведении в силу специфики изучаемых явлений (наличия в самих объектах сознательного и бессознательного элементов, объединяемого людьми в цели их поведения) требуются другие приемы и методы, и результат получается более сложным ("правда-справедливость").
Эти приемы и дают нам "субъективный метод", который при сознательном и систематическом применении не просто вскрывает причины и необходимость исследуемого процесса, но и оценивает с точки зрения "желательности", "идеала". Михайловский так пояснял эту мысль: "Коренная и ничем неизгладимая разница между отношениями человека к человеку и к остальной природе состоит прежде всего в том, что в первом случае мы имеем дело не просто с явлениями, а с явлениями, тяготеющими к известной цели, тогда как во втором цель эта не существует. Различие это до того важно и существенно, что само по себе намекает на необходимость применения различных методов к двум великим областям человеческого ведения". И далее - "мы не можем общественные явления оценивать иначе, как субъективно", т.е. через идеал справедливости. Таким образом, не отрицая применимость объективных методов в социологии (скажем статистики), он считал, что "высший контроль должен принадлежать тут субъективному методу" [9].
Итак, перед нами своеобразная гальванизация теории "двойственности истин", сам Михайловский, его соратники и критики называли ее теорией "двуединой правды". Отсюда методологическое требование слияния и опоры социологии на публицистику. Михайловский постоянно сознательно применял в своей публицистике общие "социологические теоремы" (его выражение) при оценке и анализе разнообразных фактов текущей жизни. В частности таковыми являются серии очерков - "Письма о правде и неправде", "Записки профана", "Литература и жизнь".
Следует отметить, что прилагательное "субъективный" (давшее позднее название всей школе) в приложении к методу, да и в приложении к школе, было крайне неудачным, вызывало возражения. В печати шли долгие споры и по содержательной части "субъективного метода", спорили и сами субъективисты, уточняя часть положений, отказываясь от некоторых крайностей. Спорили с ними и представители других направлений - марксисты, неокантианцы, неопозитивисты и др. [10]. Не входя в детали этой многолетней полемики, обратим внимание лишь на несколько моментов в связи с социологией Михайловского и его ролью в эволюции социологической мысли в России в целом.
В "субъективном методе" Лаврова и Михайловского было кое-что действительно от метода, но, разумеется, его нельзя было толковать столь расширительно, психологизируя все общественное бытие, как делали это родоначальники русской социологии. Речь идет о методе "понимания" чувств, идей, ценностей, как важнейшей составной части социального мира, о роли "сочувственного опыта", как его называл сам Михайловский. Без интроспекции, сопереживания, субъективного подключения к нему, этот мир становится в известной мере "невидимым". Но сколько-нибудь подробно и, главное, доказательно эти соображения Михайловский развивал не в социологии (Н. Бердяев иронически это отметил в словах: Михайловский скверно чувствует себя "на большой дороге истории"), а в художественной критике, в анализе произведений русских писателей XIX в. - Достоевского, Толстого, Лермонтова и др. Поэтому русские неокантианцы (Б. Кистяковский и другие) справедливо упрекали Михайловского за то, что он остановился как раз там, считая, что все проблемы уже решены, где для неокантианцев проблема еще только начинается. Но дело все в том, что "понимание" - как оно стало трактоваться в социологии конца XIX в. и особенно в последующее время - составляет только срез более общего толкования социологического метода у Михайловского и имеет несколько другие основы.
Михайловский стоял на позиции социальной обусловленности познания и многократно подчеркивал это обстоятельство на примерах социальной заданности искусства своего времени. Но это абстрактно верное положение он доводил до агностицизма. Получалось, что люди, в познании социального мира - всегда остаются невольными рабами своей групповой принадлежности, оценивают мир только через эту принадлежность, с учетом ее интересов. А потому то, что безусловно обязательно, истинно для членов одной и той же группы, психологически неприемлемо для другой. Следовательно - истина всегда субъективна. Этот момент, обозначенный Н. Чернышевским на вариациях эстетических вкусов разных сословий, Михайловский положил в основу своего требования принципиального "субъективизма" общественных наук, - отмечал его ученик и последователь Е. Колосов [II. С. 61-621. На первый взгляд может показаться, что Михайловский просто провозглашает плоский социологический релятивизм. Однако суть его подхода сложнее.
Если люди (исследователи их жизни) не критически отдаются во власть своей групповой стихии, то их познание и поведение подчиняются относительным установкам - "идолам" (такова, на его взгляд, природа многих религиозных систем, формул типа "искусство для искусства", "богатство для богатства", "наука для науки" и т. п.). Подобные подчинения - путь имитации объективности, благодаря чему социология переполнена псевдоистинами ("неправдой"), человек только сам себя обманывает этими мистифицированными, извращенными обобщениями, социальными миражами.
Но есть и другой путь - корреляции групповых установок общечеловеческим "идеалом", который характеризуется признанием (оценкой) желательности и нежелательности ряда явлений, путь изучения условий для осуществления желательного и устранения нежелательного, т.е. соотнесение с идеалом "общей справедливости", с которым должен согласиться каждый, вне зависимости от своей групповой принадлежности. Таким сверхгрупповым, "конечным" идеалом он считал "равномерное развитие всех сил и способностей человека", достигаемым, по его глубочайшему убеждению, только при особом однородном общественном устройстве "простой кооперации" человеческой деятельности (позднее мы рассмотрим это понятие подробнее)[12].
Любая реальность, по Михайловскому, есть клубок необходимости и разного рода возможностей ее развития; в социальной же реальности есть счастливый шанс выбрать ту или иную возможность и этим ускорить, направить, трансформировать необходимость, но только с помощью идеала, так как каждая из возможностей, материализуемая в конкретной ситуации, определяется комплексной комбинацией обстоятельств, которую трудно познать полностью и объективно. Социология - наука, исследующая желательное в общественной жизни и то, насколько оно возможно, т.е. исследующая общественные отношения с позиции сознательно выбранного, "конечного" идеала [13).
Таким образом получалось, по Михайловскому, что истина в социологии методологически обеспечивается и проверяется "конечным идеалом", реализуемым в ходе исторической деятельности; выбор желательного (предмет исследования) тогда дает гарантию истинного, когда оно еще и справедливо, писал он, настаивая на этизации общественной науки. Теперь совершенно очевидно, что Михайловский в своеобразных терминах поставил важные проблемы: сочетания объективности и социальной детерминированности в социологии: сочетания стихийного и сознательного в историческом процессе; проблему "должного" при изучении этих процессов. Но абстрактность этой постановки, отрыв схем от живой реальности делали его "идеалы", если воспользоваться его терминологией - "идолами". Что же касается "должного", взятого абстрактно, то с этой позиции нет никакой существенной разницы между, скажем, религиозными идеалами ("идолами", по Михайловскому) и любыми другими нерелигиозными идеалами, как личными, так и групповыми, если в своем содержании все они постулируются нравственным сознанием как должное [14]. Но в чем тогда преимущество и реальность "конечного идеала" Михайловского? Может быть в словосочетании "развитие каждого" (т.е. развитие личности вне сословных, классовых, национальных и т. п. ограничений), но как же тогда быть с его позитивистским утверждением о том, что гносеологическая природа каждого человека - сама по себе относительна? И далее - а не является ли его общечеловеческий, "конечный" идеал, сам по себе групповым и, соответственно, - относительным, ограниченным, предвзятым, как и остальные групповые идеалы? И критика (В. Ленин, Г. Плеханов, С. Райский, Н. Бердяев и другие) показала, что его идеал носит не надгрупповой характер, а групповой, отражая мелкобуржуазные чаяния и стремления отдельных групп в России, только скрывая свою сущность под обилием абстрактных терминов. Идеал Михайловского отражал общественную жизнь через призму жизненных условий и интересов "мелкого производителя".
С учетом сказанного, рассмотрим последний философский принцип его социологии - "учение об индивидуальности", представляющий одну из разновидностей позитивистского эволюционизма, в которой теория Ч. Дарвина сочеталась и уточнялась с теориями К. Бэра и Э- Геккеля о разных степенях индивидуальности. На неизбежность этого уточнения Михайловскому указал русский биолог Н. Ножин, которого Михайловский часто называл "другом-учителем" 15].
"Индивидуальностью" Михайловский обозначает любое онтологическое целое, "вступающее в отношения внешнему миру, как обособленная единица" на любых фазах эволюции материи, но особенно интересуется "живой" и общественной формами движения материи [16]. Он считал, что здесь особенно ярко проявляются две тенденции: первая - усложнение организмов и систем их деятельности, рост различия, дифференциации и взаимной "борьбы за существование", и вторая - увеличение относительной самостоятельности индивидуальностей от других более комплексных, сложных организаций, эволюционной и функциональной частью которых они являются, процессы "борьбы за индивидуальность" и в итоге рост их однородности и солидарности. Дарвин и его последователи натуралисты-социологи имеют дело только с первой тенденцией. В общественной жизни вторая тенденция лишается многих затемняющих ее действие обстоятельств, столь свойственных другим сферам бытия [17]. Здесь сказывается и близость исследователя к изучаемым общественным фактам (субъективный метод). Михайловский признавался, что только этой последней тенденцией - "борьбой за индивидуальность" - "охватываются и объясняются... все когда-либо интересовавшие меня социологические факты и вопросы" (18. С. 227].
Но сразу же отметим, что этот философский принцип, не совсем применимый и к биологии (из которой он его выводил), был еще в большей степени сомнителен в применении к социологии. В своей "социальной монадологии" он не столько изучает исторические факты, сколько дедуцирует на них априорные схемы, подгоняя данные под них. Критики неоднократно подчеркивали этот методологический просчет субъективистов. Однако, последуем вновь за Михайловским; каковы основные части его "монадологии"?
Главная форма, типом "общественной индивидуальности", по Михайловскому, - личность (в виде ее "неделимости", более мелких "социальных атомов" уже нет в обществе), а борьба за нее является борьбой с групповым диктатом, калечащим разделением труда, групповыми стандартами в познании, предрассудками и т. п. Наряду с неделимой "человеческой индивидуальностью" в социуме есть и другие более сложные, делимые "общественные индивидуальности" (разные социальные группы: классы, семья, профессиональные группы, партии и институты: государство и церковь). Когда социологи, писал Михайловский, используют термины "классовое сознание", "классовый интерес", "классовая точка зрения" и "классовая борьба" - они смотрят на эту социальную группу именно как на "индивидуальность" (19. С. 39]. Все эти виды "общественной индивидуальности" ведут между собою борьбу с попеременным успехом и постоянную борьбу с личностью, направленную на унификацию последней, превращение ее в винтик, орган более комплексных организаций. За долгую историю человечества сложилось два четких состояния этой борьбы ("простая и сложная кооперация") и масса переходных конкретных вариаций между ними. Для Михайловского социологическая методология ("субъективный метод" - "борьба за индивидуальность") должна не только объяснить объективный ход исторического процесса (возникновение и смену разных форм кооперации), но и дать ("истина" - "справедливость") определенные правила поведения, нормы для субъективной корректировки этого объективного процесса - с помощью идеала. Но выяснение уже этого обстоятельства требует знакомства с его толкованием "статики".
Социальная статика:
учение о двух типах кооперации, толпе, семье и личности
Центральная проблема социологии Михайловского, как и многих других исследователей второй половины XIX в., была связана с выяснением природы, функций и противопоставлением двух видов связей людей в обществе. При этом в основу кладутся не выяснение конкретных отношений человека к человеку, а абстрактное отношение общества к человеку (и наоборот), с обязательным провозглашением примата то одного, то другого. Дань этой манере отдали многие, начиная со Спенсера, Михайловский не составил исключение.
Дальнейшее развитие социологии пошло по пути отказа от подобного догматизма, по пути конкретизации этих отношений: во-первых, личность стала изучаться в системе групповых отношений, а не "общества вообще"; во-вторых, стали выдвигаться предложения о неразрывности социальной сущности человека (личности) от групповых отношений. Такое решение оказалось наиболее плодотворным. Рассуждения Михайловского остались вне этого главного направления развития социологической мысли, хотя с некоторыми работами этого толка он был хорошо знаком (Дюркгейм, Теннис и др.).
Михайловский выдвигает два типа связей "личность - общество" или кооперации человеческой деятельности, предполагая, что сумма разнообразных форм этой деятельности л составляет "социальную статику" общества. Первый тип - исторически более ранний, охватывает первобытную общину и начальную эпоху варварства. Он построен на следующем: деятельность людей носит относительно недифференцированный характер, отсюда тотально сходные общественные функции и интересы всех (или многих), развитая солидарность, взаимопомощь, действие обстоятельств, столь свойственных другим сферам бытия [17]. Здесь сказывается и близость исследователя к изучаемым общественным фактам (субъективный метод). Михайловский признавался, что только этой последней тенденцией -"борьбой за индивидуальность" - "охватываются и объясняются... все когда-либо интересовавшие меня социологические факты и вопросы" [18. С. 227].
Но сразу же отметим, что этот философский принцип, не совсем применимый и к биологии (из которой он его выводил), был еще в большей степени сомнителен в применении к социологии. В своей "социальной монадологии" он не столько изучает исторические факты, сколько дедуцирует на них априорные схемы, подгоняя данные под них. Критики неоднократно подчеркивали этот методологический просчет субъективистов. Однако, последуем вновь за Михайловским; каковы основные части его "монадологии"?
Главная форма, типом "общественной индивидуальности", по Михайловскому, - личность (в виде ее "неделимости", более мелких "социальных атомов" уже нет в обществе), а борьба за нее является борьбой с групповым диктатом, калечащим разделением труда, групповыми стандартами в познании, предрассудками и т. п. Наряду с неделимой "человеческой индивидуальностью" в социуме есть и другие более сложные, делимые "общественные индивидуальности" (разные социальные группы: классы, семья, профессиональные группы, партии и институты: государство и церковь). Когда социологи, писал Михайловский, используют термины "классовое сознание", "классовый интерес", "классовая точка зрения" и "классовая борьба" - они смотрят на эту социальную группу именно как на "индивидуальность" [19. С. 39]. Все эти виды "общественной индивидуальности" ведут между собою борьбу с попеременным успехом и постоянную борьбу с личностью, направленную на унификацию последней, превращение ее в винтик, орган более комплексных организаций. За долгую историю человечества сложилось два четких состояния этой борьбы ("простая и сложная кооперация") и масса переходных конкретных вариаций между ними.
Для Михайловского социологическая методология ("субъективный метод" - "борьба за индивидуальность") должна не только объяснить объективный ход исторического процесса (возникновение и смену разных форм кооперации), но и дать ("истина" - "справедливость") определенные правила поведения, нормы для субъективной корректировки этого объективного процесса - с помощью идеала. Но выяснение уже этого обстоятельства требует знакомства с его толкованием "статики".
Социальная статика:
учение о двух типах кооперации, толпе, семье и личности
Центральная проблема социологии Михайловского, как и многих других исследователей второй половины XIX в., была связана с выяснением природы, функций и противопоставлением двух видов связей людей в обществе. При этом в основу кладутся не выяснение конкретных отношений человека к человеку, а абстрактное отношение общества к человеку (и наоборот), с обязательным провозглашением примата то одного, то другого. Дань этой манере отдали многие, начиная со Спенсера, Михайловский не составил исключение.
Дальнейшее развитие социологии пошло по пути отказа от подобного догматизма, по пути конкретизации этих отношений: во-первых, личность стала изучаться в системе групповых отношений, а не "общества вообще": во-вторых, стали выдвигаться предложения о неразрывности социальной сущности человека (личности) от групповых отношений. Такое решение оказалось наиболее плодотворным. Рассуждения Михайловского остались вне этого главного направления развития социологической мысли, хотя с некоторыми работами этого толка он был хорошо знаком (Дюркгейм, Теннис и др.).
Михайловский выдвигает два типа связей "личность - общество" или кооперации человеческой деятельности, предполагая, что сумма разнообразных форм этой деятельности л составляет "социальную статику" общества. Первый тип - исторически более ранний, охватывает первобытную общину и начальную эпоху варварства. Он построен на следующем: деятельность людей носит относительно недифференцированный характер, отсюда тотально сходные общественные функции и интересы всех (или многих), развитая солидарность, взаимопомощь, единство целей. Общественное и индивидуальное сознание слиты, их синтез носит родовой, антропоморфный характер, самодостаточность, автономность каждой личности требует считать ее центром общественного бытия. В социально недифференцированной, однородной среде совершается индивидуализация человека (наивная гармоничность и целостность характеров), личность не подавляется анонимной коллективностью, она становится активным началом общественной жизни. Такова "простая кооперация".
Ей противостоит "сложная кооперация", построенная на иных связях: в ее основе лежит групповая (прежде всего сословно-классовая и профессиональная) дифференциация людей, разделение труда, цеховая корпоративность, раскол сознания и поведения по принципу "свои" - "чужие". Здесь индивидуальность подавлена, репрессирована, былая целостность расщепляется по ролям и позициям, и для защиты общественного целого создается огромное количество правовых, религиозных, политических и прочих скрепок, связок. В общественном сознании, возникающем на основе групповой дифференциации, расцветают мода, предрассудки, "идолы", начинается конкуренция между ними.
Михайловский как никто другой из русских социологов подчеркивал - формы кооперации влияют на индивидуальную и общественную психику человека, формируют его взгляды и волю, и отливают их в массовые поступки определенного вида.
В "сложной кооперации", в отличие от первой, обнаруживаются исторические вариации, конкретные разновидности (что еще в большей степени делает ее природу "сложной"); именно капитализм генетически последний и наиболее антагонистический вариант "калечения" личности. В обоснование этого тезиса он ссылается и на "Капитал" Маркса. Люди приближаются к состоянию обособленных "органов" в рамках более сложных социальных систем и подсистем, целостность и гармоничность расщепляются, совокупные способности человека разделены по многим лицам (кто-то только трудится, кто-то вечно отдыхает, паразитирует; физический и умственный труд противопоставлены). Чем более дифференцировано общество, тем выше и уже специфика его членов, тем монотоннее, однороднее впечатления и беднее общественное сознание, культура личности. И хотя "степень" развития человеческих способностей и навыков растет в их прагматическом использовании, индивидуальность гибнет, "тип" в целом деградирует и социально и даже биологически.
Жизнь европейских обществ, по Михайловскому, за несколько последних столетий пошла по пути развития второго типа. Этот путь он считал патологическим (отметим, что социальной патологией, хотя она понималась неоднозначно, занимались Конт, Спенсер, Дюркгейм и многие другие), ибо личность нивелируется в нем, становится частью, долей, функцией социального целого. В рамках этой кооперации постоянно идет продолжительная борьба между личностью и обществом, "борьба за индивидуальность" составляет момент любой ситуации, в которую вовлечены человеческие существа. И в основном она идет стихийно, как и биологические процессы в органической сфере. С возникновением социологии, научно объясняющей ситуацию, она должна измениться. Задача научной социологии помочь обосновать новый идеал, обеспечивающий возврат на естественный путь эволюции, на возврат к "простой кооперации" на новом витке истории, т.е. к таким формам общежития, которые гарантировали бы самоценность, самостоятельность, счастье, благополучие личности, помогли бы ее всестороннему развитию. Очень глухо он дает понять, что это и будет социализм. Но то, что на ранней стадии носило наивный, стихийный характер, теперь должно носить сознательный, желаемый, строго "научный" характер.
Хотя Михайловский постоянно противопоставлял обе части своей дихотомии, он не считал их абсолютно чистыми, в каждом типе кооперации он находил эмбрионы, наследие другого типа. Они и составляли исторические возможности разного вида, сознательное, научно обоснованное вмешательство личности в ход истории может расчистить им место и превратить в действительность. Так, в "простой кооперации" эмбрионом антагонизмов "сложной" он считал семью с ее половой и хозяйственной дифференциацией ролей. Интересно, что касты, сословия и классы, столь часто упоминаемые Михайловским, никогда не были подлинными героями его социологических работ, фактически в его статике описана только одна группа - семья. И это не случайно.
Как справедливо заметил на этот счет Ковалевский, тут бы Михайловский столкнулся с неразрешимой для его теории трудностью, так как многочисленными историческими работами за рубежом и в России к концу XIX в. было доказано, что историческая смена каст сословиями, а их - классами вела не к росту общественной разобщенности и обособления, а их к известному падению. Особенно сильно стали набирать силу эгалитарные тенденции при капитализме [3. С. 207-208].
Все соображения Михайловского по теме семьи - клубок аргументов из биологической действительности (для него любовь целиком биологическое явление, социокультурные вариации любви, остро отмеченные уже Н. Чернышевским, он не видит). Современную ему семью (мещанскую и высших классов) он систематически подвергал резкой критике, полагая, что ее творческая сила как "общественной индивидуальности" выдохлась, никакой атмосферы для роста "личностной индивидуальности" она уже породить не может, так как уже прошла весь круг органического развития. И только в "крестьянской семье" он находил еще кое-какие возможности, считая, что она имеет будущее [20. С. 278-579].
В истории "сложной кооперации" Михайловский также находит осколки, тенденции "простой кооперации", ссылаясь на "демократизм" Запорожской Сечи, традиции сотрудничества членов русской общины и артель, складывающуюся солидарность в современных рабочих кругах и т. п. Вот почему он полагал, что России можно помочь избежать уродства капиталистического пути развития и через общину реформировать страну.
Но для этого он должен был заняться другой частью своей теоретической посылки "личность - общество", а именно - личностью, ее самочувствием в современном обществе, т.е. тем, что он, Лавров и Кареев часто называли "личным началом" в истории. Человек становится личностью, по Михайловскому, при наличии двух слагаемых: во-первых, при возможности освобождения от "стихийных" оков среды, налагаемых, допустим, семьей или родством; и во-вторых, при возможности подчинения "сознательно" выбранным ограничениям, допустим, товариществу. В частности, "альтруизм" возникает не из семейных отношений, как обычно думают, а из духа свободного подчинения, тяготения к себе подобным, объединение в коллектив по сходству, исторически первым таковым был мужской союз (шайка) охотников.
Только механизм одновременного освобождения и подчинения делает из биологической особи особь социокультурную, т.е. личность. Но условия реализации этого механизма в разных видах кооперации, на разных фазах становления и функционирования этих видов, и, наконец, в разных составных частях этих видов широко варьируется. На этом чисто теоретическая разработка этой проблемы заканчивается и далее Михайловский обращается к бесконечным иллюстрациям ее, анализируя биографический материал и деятельность длинного списка мыслителей, политиков и литераторов: Бисмарка, Ивана Грозного, Вольтера, Аракчеева, Прудона, Ницше, Пушкина, Лермонтова, Чехова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Белинского и многих других.
Для нашей темы наибольшее значение имеют только те вариации, где условия образования личности почти минимальны, где личностная индивидуальность тотально подавлена, или потеряна, т.е. изучение им поведения толпы, "чистой массы", подражания и т.п. Он обращается, на первый взгляд, к разнородным, не связанным между собой явлениям: массовым движениям и психическим эпидемиям средневековья, гипнотизму, сомнамбулизму, душевно-патологическим явлениям, явлениям массового "автоматического подражания" и т. п. Все эти явления Михайловский подводит под общий знаменатель, выдвигая для них общую причину: "подавление индивидуальности". Как позднее признавали самые разнообразные критики и комментаторы, сделано это было им необычайно интересно и оригинально. Самое главное здесь - введение в научный обиход проблем и приемов социальной психологии, ближайшей, наряду с политэкономией союзницей социологии, прежде всего на примерах изучения поведения толпы". Михайловский попытался дать и определение основных характеристик поведения (анонимность, внушаемость, обезличенность), ее классификацию, управление толпой, лидерство в ней и т. п. Это главные темы его незаконченной статьи "Герои и толпа" (1882 г.), "Научных писем" (1884 г.) и последующих публикаций в 90-е годы.
На современников это произвело самое сильное впечатление, все понимали, что нет темы в социологии одновременно столь захватывающей и столь же нелегкой для спокойного научного изучения, в виду неповторимости явлений, их динамизма и т. п. Попробуйте брать интервью во время паники! Но Михайловский и не был "спокойным" социологом (трудно себе представить его в арсенале современных методологических приемов социолога - интервью, подсчет количественных данных и т. п.), его "субъективный метод" постоянно требовал вмешательства (и оценочного толкования) в актуальные проблемы текущей жизни. Внимание его остановилось на атмосфере еврейских погромов, спровоцированных властями. Он дал не политический, а психологический анализ, подчиняя его логике всего своего мировоззрения, своей субъективной социологии.
Содержание ряда статей и их серий, посвященных этим темам, составляет выявление бессознательного и сознательного подражания одних людей другим людям, описание причин этих процессов и их функционирования при массовизации явлений. К сожалению, отрывочный характер и незаконченность многих статей, хотя и уравновешиваются обильным фактическим материалом и научной осторожностью некоторых выводов, все-таки не дают читателю возможности четко представить более или менее окончательные решения намеченных им вопросов, связи между ними и предыдущими частями его учения. Но некоторые из существенных связей, в частности с принципов "борьбы за индивидуальность", несомненны. Попытаемся это проиллюстрировать, воспроизводя основной ход рассуждений Михайловского.
При "сложной кооперации", считал он, есть одна общая закономерность - возрастание неудовлетворения потребностей разные виды этой кооперации по-своему разрешают это противоречие, но бывают моменты, когда это неудовлетворение достигает крайнего напряжения, люди осознают не частности, а общее - вражду общества к личности, и в ответ возникают два протеста: "вольница" и "подвижники". Будучи разноплановыми ("вольница" - активный, массовый протест, стремящийся переделать среду, снести все препятствия, лежащие между потребностью и удовлетворением, "подвижники" - сторонники пассивного протеста, стремятся уйти от общества, "переделать себя", умертвить плоть, заняться переоценкой, заглушить свои потребности, особенно материального плана, оба вида протеста часто переходят друг в друга, так как в их основе лежит общий механизм подражания, как особого состояния группового (общественного) сознания [23].
В дальнейшем Михайловский сделал уточнения этих соображений в своей знаменитой концепции "героя и толпы". Какое же именно? Он утверждал, что неумолимая тяга людей к коллективному подражанию возникает у них в особой социальной ситуации: при подавлении их индивидуальности практически до нуля и неизбежного в этих условиях появления "героя", увлекающего эту обезличенную массу любым актом - преступным или милосердным, "грязным" или "светлым", или этически нейтральным, безразличным [24].
"Герой", по Михайловскому, человек, который шаблонизирует, унифицирует поведение массы. Толпа - это уже не механический конгломерат лиц, она характеризуется особым коллективно-психологическим состоянием сознательной и иногда даже иррациональной связи. В "массе" рассеяны однообразные, скудные, монотонные впечатления, слабо и вяло функционирующие в психике ее каждого представления. Отсюда внутренняя жажда "подражания" в толпе, инстинктивная имитация подлинной индивидуальности. Толпа находится в "хроническом" ожидании героя". Подражание "герою", по Михайловскому, факт глубоко регрессивный, частота этих фактов - показатель общего патологического состояния общества. Критика иногда ошибочно приписывала ему мысль о том, что в полукрепостнических, жалких условиях жизни русского народа, "героем" для него должна выступить интеллигенция. Но Михайловский этого нигде не говорил, у него совсем другая трактовка роли интеллигенции. А именно - это надклассовая историческая группа лиц, возникающая на последних стадиях эволюции "сложной кооперации" и должная обеспечить научно и этически (через идеал) переход к новой "простой кооперации". Но это уже проблемы социальной динамики.
Социальная динамика: пять "формул прогресса"
Михайловский, как и подавляющее большинство социологов XIX в. был эволюционистом и пытался определить общее направление прогресса, дать его критерий, оценить другие социологические подходы к этой проблеме (25. Гл. 2). Как все другие научные проблемы, он и эту трактует сквозь призму "судеб личности". В разное время он предложил несколько формулировок прогресса; не очень то заботясь, впрочем, в свойственной ему манере, о логической подгонке каждой друг к другу и к фактам, которые каждая из них претендовала объяснить.
Первая составила его знаменитую "формулу прогресса", с предъявлением которой Михайловский и вошел в историю отечественной социологии (1869-1870 гг.): "Прогресс есть постепенное приближение к целостности, неделимости, к возможно полному и всестороннему разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми. Безнравственно, несправедливо, вредно, неразумно все, что задерживает это движение. Нравственно, справедливо, разумно и полезно все, что уменьшает разнородность общества, усиливая тем самым разнородность его отдельных членов" [26]. В этом определении главный упор делается на чисто метафизическую трактовку количественных моментов (уменьшение или увеличение) двух разновидностей разделения труда - "экономического" и "органического" на каждом этапе развития. После критики в свой адрес Михайловский сделал упор на словечке - "смена" разных состояний.
В ходе полемики со Струве и Плехановым он предложил самую краткую и наиабстрактную формулировку: прогресс это "борьба за индивидуальность", но в чем тогда специфика общественного прогресса, если "борьба за индивидуальность", по Михайловскому, имеет место и в растительно-животном мире? В ответ - новая формула: прогресс - это "последовательная смена форм кооперации" или смена трех этапов "борьбы за индивидуальность" в человеческой истории - объективно-антропоцентрического (исходная "простая кооперация"); эксцентрического ("сложная кооперация") и субъективно-антропоцентрического (вторая разновидность "простой кооперации") (27. С. 100]; и даже еще более узкие малоизвестные трактовки - прогресс это смена трех исторических напластований в ходе функционирования, развития и смены "сложной кооперации", отчасти это толкование напоминало законы стадий О. Конта:
1. Теология, абсолютизм, война, владычество крупного землевладения.
2. Конституционное устройство, метафизика, цеховая эрудиция, биржа, господство крупного капитала.
3. Наука, право, владычество обязательного труда и простого сотрудничества [28].
Кстати, переход от первой фазы к третьей в условиях России должна, по Михайловскому, обеспечить русская интеллигенция, как создательница идеалов и носительница позитивных знаний, как гетерогенная, надклассовая сила, враждебная к буржуазии и аристократии, стихийно демократическая сила. Наличие ее вместе с общиной составляет историческую специфику России, и здесь есть шанс перескочить вторую фазу, которая только еще пускает корни в стране.
Впрочем, в конце 90-х годов Михайловский считал, что этот шанс уже упущен, и Россия вступила на вторую - капиталистическую фазу эволюции. Кто же в этих условиях сможет реализовать критерий прогресса, тем более, что переход к новой "простой кооперации" он часто называл "великой революцией"? Оказывается это должны сделать уже не народные массы или отдельные слои, вроде интеллигенции, а отдельные энтузиасты земли Русской, типа Л. Толстого. <...Та сторона практической деятельности гр. Толстого, которая соответствует девизу "гармонического развития" представляет собою превосходную иллюстрацию к приведенной формуле прогресса, облекая ее ...в плоть и кровь. Соединяя в своем лице разнородные профессии, он уменьшает разнородность общества и в то же время усиливает свою личную разнородность... Гр. Толстой стоит на пути прогресса и делает нравственное, справедливое, разумное и полезное дело> [29. С. 351].
Несмотря на некоторое (терминологическое и содержательное) отличие всех этих "формул" (любопытно, что Михайловский называл их формулами, а не законами), их объединяет одно - априоризм, телеологизм (на этической подкладке) и метафизичность. Мы в следующем разделе покажем, как введением ряда малоизвестных деталей в свои определения прогресса Михайловский сам опровергал свою общеизвестную "формулу прогресса".
Михайловский и современная ему западная социологическая мысль.
Критическая оценка его социологии
Основной концептуальный замысел Михайловского был реализован фактически в течение 70-х и начале 80-х годов, далее предлагались либо детали, либо демонстрировалась приложимость концепции к социокультурной реальности. Русские ученые всегда внимательно следили за успехами социологии за рубежом.
Поэтому невольно встал вопрос о сравнении, сопоставлении концепции Михайловского с современной ему западно-европейской и американской мыслью. Общим было признание известного идейного приоритета Михайловского в постановке ряда проблем. Об этом до революции писали Н. Кареев, С. Южаков, Е. Колосов, 'П. Мокиевский и многие другие, в наши дни - А. Казаков, И. Лиоринцевич. Вот два типичных признания: представителя субъективной школы Кареева, писавшего: "русская социология может с известным успехом конкурировать с иностранной... в ней одно из первых мест по времени и очень важное место по значению принадлежит Михайловскому" [30. С. 140] и слова польского марксиста той поры Л. Крживицкого, которого трудно заподозрить в пристрастии к Михайловскому: "...в деле анализа многих сторон коллективной жизни Михайловский был великим инициатором мысли и некоторыми своими идеями опередил теоретическую работу Запада" (II. С. 170].
Но о чем конкретно при этом идет речь? Обычно упоминает "теорию подражания" Г. Тарда, учение о разделении труда и солидарности Э. Дюркгейма, концепцию "общества" и "общности" Ф. Тенниса, принцип "мелиорации" и психологизм Л. Уорда и т.п. Известный уточняющий шаг сделал П. Мокиевский. который не ограничился только констатацией идейной переклички, но и попытался это хоть как-то продемонстрировать в откровенно хвалебном в адрес Михайловского очерке [31]. Конечно, приоритет должен интересовать историка науки. Но в данном случае все сложнее. Прежде всего речь шла о действительном приоритете одного десятилетия, или немного более, но главное даже не в этом, а в том, объективно общем, что объединяло социологов. не знавших друг о друге и самостоятельно выходивших на разработку общих тем, прибегавших к похожим приемам обобщения материала.
На Западе труды Михайловского долгое время вообще не знали, о нем Уорду, Тарду и Дюркгейму при личных встречах рассказал только в начале XX в. М. Кавалевский, потом о них упоминалось в появившихся обзорах русской социологии (Лурьев - 1903 г., Геккер - 1914 г.), в 1904 г. в Париже вышла небольшая книга о Михайловском, а в 1919 г. в Берлине вышла другая, более обширная. Но это запоздалое знакомство произошло тогда, когда основные труды всех указанных социологов уже были написаны. Теннис и Дюркгейм знакомились с работами друг друга и обоюдными оценками сразу же (в рецензиях сравнивали общее и отличия). Михайловский же был вне подобных контактов, но он оставил нам свои отклики на работы западных коллег. Может быть это самое интересное до сих пор в его наследии для историка социологии. То есть речь идет об общем состоянии социологической науки в разных странах, в особые ранние периоды ее становления. Так что здесь было общим и что отличало позицию Михайловского?
Общее между Теннисом, Дюркгеймом и Михайловским заключается в применении сходной типологической антиномии, в эволюционизме, в обосновании примата психологических тенденций против натуралистических. Фактические все они признают две главные формы социальное жизни или два типа социальных структур, хотя и называют их неодинаково ("простая кооперация", "органическая солидарность", "общность" и "сложная кооперация", "механическая солидарность", "общество"), согласны они и с тем, что первые возникли раньше, вторые их заменяют в ходе истории, вытеснение это не происходит абсолютно, есть разного рода формы сосуществования.
Во многом совпадают у них описание и объяснение основных особенностей каждой формы. Так, все подчеркивают, что социальный консенсус, гармония первой из них не результат предварительного соглашения, а естественный результат связей людей и их умонастроения. Индивиды здесь не имеют сильных социокультурных отличий, объединены общими трудовыми задачами, радостью и горем, совместная социальная жизнь построена на коллективной собственности, работают здесь не за плату и компенсацию, а потому, что это естественная функция каждого, господствует обычай и традиция.
Во второй все исследователи обнаруживают дифференциацию и смешение видов деятельности, конкуренцию, неспособность заниматься своим делом без обмена взаимными услугами и компенсацией, признают процветание договорных отношений и утилитаризма, написанный закон вместо обычая и традиции, индивидуализацию и мобильность собственности, культ денег, индустриализацию и эру больших городов.
Михайловский здесь вовсе не был первым, у него были предшественники в истории мысли. Так, Аристотель и Г. Гегель дали описание первого типа. И. Бентам, Г. Спенсер и отчасти П. Прудон - второго ("индустриальное общество" Спенсера весьма похоже на описания Дюркгейма, Тенниса, Михайловского). У них, пожалуй, было новым только создание конструктивной типологии (да и то у Спенсера есть попытка такого же рода).
Но что же отличало позиции этих социологов? Несколько отличий бросается в глаза: Дюркгейм и Теннис считали эманацию от родовой тотальности прогрессивным явлением, способствующим развитию индивидуализма; Михайловский же считал глубоко патологическим, регрессивным; на этом основании Дюркгейм защищал разделение труда от упреков в уничтожении автономности личности, и Теннис в общем был с ним согласен, а Михайловский занял противоположную позицию. Теннис, правда, в отличие от Дюркгейма, придерживался более пессимистического взгляда на жизнь в комплексном обществе. Михайловский же, романтик "простой кооперации", был еще более пессимистом. Теннис, и особенно Дюркгейм, отказались от метафизического противопоставления "личность-общество", считая, что оба члена едины и опосредуют друг друга через социальные группы.
Семью Теннис и Дюркгейм считали наиболее совершенной формой "общины", отмечая, что она в целом вырастает из семьи. У Михайловского абсолютно противоположная оценка семьи. Оба западно-европейский социолога категорически возражали против субъективизации социологии. Можно было бы множить детали этого сорта, но остановимся на другом - чем они вызваны? Общее вызвано тем, что все перечисленные социологи стремились преодолеть социологический натурализм, прежде всего влияние Спенсера, и построить психологически ориентированную социологию. Теннис прямо утверждал в своей рецензии на книгу Дюркгейму "Общественное разделение труда": "В целом социология Дюркгейма есть модификация спенсеровской социологии. И тут есть за что критиковать его, но есть мысли, с которыми я полностью согласен". Есть сходные признания и у самого Дюркгейма. Что же касается Михайловского, то практически все теоретические статьи его с 1869 по 1880 г. имели дело с критикой органицизма и социал-дарвинизма.
Отличия были, конечно, связаны и с национальной спецификой русской культуры той поры, политическими условиями становления отечественной социологии и многими чисто идеологическими моментами. Для выяснения некоторых из этих зависимостей рассмотрим критику Михайловского в отечественной печати.
Главный критический удар был нанесен, не без оснований, по принципу "борьбы за индивидуальность", который выполнял двойную методологическую функцию в концепции Михайловского: с одной стороны, он якобы обеспечивал союз молодой науки социологии с уже сложившейся и наиболее развитой в то время ветвью естествознания - биологией: с другой - обеспечивал субъективную методологическую специфику социологии, помогая ей корректировкой материала и обобщений неким "идеалом".
Однако мнения критиков и комментаторов здесь раскололись. Одни (Бердяев, Райский, Кистяковский и другие) указывали на то, что борьба Михайловского с многими выводами, концепциями и терминами органицистов и социал-дарвинистов ограничилась отказом от крайностей и закончилась фактически примирением с ними, принятием их в умеренной форме. Бердяев это назвал "биологическим идеализмом". Михайловский, писал он, "объективно делал уступки" этим теориям и "субъективно восставал" против них же, увлекаясь их аргументами. Он только отчасти подправил натуралистов, говоря, что они частное выдают за более общее, отсюда в его теории - механистический редукционизм, неоднократно критикуемая им же аналогия и т. п. ошибки [21. С. 194, 196-1991. И действительно, многие принципы натурализма: "борьба за существование", "естественный подбор", "развитие общества по органическому типу", "патология", "общество как организм, человек как орган", и т.п. остаются в его словаре, но применяются им не для описания всей эволюции и всех типов социальных связей, а только их части, разновидности - "эксцентрической" фазы и "сложной кооперации".
Но с другой стороны, критика этих же тенденций и прежде всего Спенсера - подспудный мотив разработки его концепции. Социальные явления - принципиально новый онтологический
класс явлений; здесь есть специфика. Михайловский скорее предчувствовал это, чем аналитически строго доказывал. Сказывалось и то, что социальная психология еще только делала первые научные шаги. Отсюда его обращение к "идеалу", "утопии", "субъективному методу", "оценочному методу", "оценочному психологизму", - который на деле представляет собою социальное инобытие принципа "борьбы за индивидуальность", взятого уже в виде абстрактной антиномии "личность-общество". Между тем даже личность конформная, анемичная, отчужденная, и т. п. не является механическим "органом" общественного "организма". Михайловский таким образом постоянно воспроизводит фон биологических отношений между органом и организмом при анализе специфических социальных отношений и в силу этого постоянно не улавливает эту специфику.
Отсюда долгий спор среди сторонников и противников Михайловского (Филиппова, Южакова, Райского, Гизетти, Кареева, Бердяева, Струве, Колосова и других) по поводу того, что считать "субъективным" методом, как он вообще применяется к объяснению смены "простой кооперации" на "сложную"? Однозначных ответов у самого Михайловского нет.
Следующий пласт претензий и недоумений вызывает "социальная статика" Михайловского. Два его сторонника Южаков и Кареев считают, что "статики" в обычном понимании этого слова у Михайловского вообще нет [30; 32. С. 365-366], а третий сторонник - Колосов утверждает, что его учитель - один из "первых в русской литературе дал попытку систематического исследования общей природы разных социальных групп и их влияния на общественное сознание каждой" [II. С. 58].
Это, конечно, крайности. У Михайловского была "статика", но ее проблемы он ставил и решал неправильно, ложно. Возьмем такой вопрос: можно ли считать борьбу социальных групп друг с другом "борьбой за индивидуальность"? У него нет ясности в ответах: то он считал, что межгрупповая борьба не оставляет условий для действия этого закона, то объявляет классовую борьбу - разновидностью "борьбы за индивидуальность". Это сразу ставит его концепцию на спорную основу. Дело в том, что на разных уровнях общественного бытия обе тенденции "борьба за существование" и "борьба за индивидуальность" сливаются, и один и тот же процесс можно в равной степени назвать и так, и этак. Скажем, "борьба за существование" на уровне личностей может выступать "борьбой за индивидуальность" группы, членами которой они являются, или общества, где функционирует эта групп. Спасение Михайловский находит в механической аналогии с естествознанием тех лет, считавшим атом "неделимой частичкой", вот почему он опускается до "неделимого социального атома" - личности - и только "борьбу за ее индивидуальность" считает спецификой общественных явлений, нормальным непатологическим общественным состоянием, законом общественной жизни. Типичный методологический субъективизм грубо сопротивляющийся многим историческим фактам. На это опять же ему указывали. Прежде всего малой фактической доказательностью обладает вывод о консенсусе "простой кооперации" (Лавров, Райский, Ковалевский). Вообще конкретных иллюстраций в духе исторической, этнографической, этнологической науки у него нет, зато есть сомнительная ссылка на патриархальную жизнь героев повести Л. Толстого "Казаки".
Отсюда проблематичной и шаткой делается его нигилистическая оценка "сложной кооперации". В этом вопросе скорее правы Теннис и Дюркгейм, чем Михайловский. Рост социальной дифференциации означает увеличение свободы выбора и личностного начала, рост влияния субъективного фактора в истории. Если раньше жрец сочетал массу ролей - врача, хранителя обычаев, учителя, идеолога, актера и т.п., то последующее расщепление их и специализация, усовершенствовали каждую до невиданной высоты и этим коллективно обогатили человечество, подняли массовый уровень культуры.
Специализация и дифференциация населения, особенно в условиях капитализма, увеличили мировой обмен духовными и материальными ценностями, увеличили солидарность разных групп, прежде всего угнетаемых, и человечества в целом. Не случайно сами концепции солидарности появляются именно в это время. Михайловский закрывает глаза на этот общесоциологический закон. Между тем многие исторические исследования, писал М. Ковалевский, показали, что в эпоху "простой кооперации" личность жила отнюдь не в состоянии гармонии, частые голодовки из-за первобытных приемов ведения хозяйства и экономической изоляции натурального хозяйствования, тягостная опека обычая, проникающего во все сферы жизни человека не в меньшей степени угнетали и калечили личность, чем антагонизм нынешней эпохи [3. С. 204-206].
Что же касается "динамика" Михайловского, то груз предыдущих ошибок неизбежно оказался и на ней. Критерием прогресса он объявляет самочувствие (счастье) личности, понимая его как возможность для ее наиполного расцвета. Южаков пишет: "высшим критерием для различения процессов развития и совершенствования от процессов вырождения и упадка" является у Михайловского "личность и ее счастье. Критерий этот не нов... Ново было его строго научное обоснование" [32. С. 368]. Обоснования как раз и нет! Критерий декларируется, он у Михайловского носит априорный характер.
Но допустим, что Михайловский прав в определении критерия прогресса. Как же тогда быть с его определением прогресса как "смены кооперации", смены "теологии и абсолютизма на конституционное устройство и метафизику", "уменьшением экономического разделения труда" и т. п. формулами, приводимыми нами выше? Либо и они обеспечивают нарастающие возможности расцвета личности, т.е. прогресс, но тогда он вовсе не связан только с простой кооперацией, а имеет еще какие-то исторические модификации. Но какие же именно? Либо критерий Михайловского применим не ко всякому историческому процессу, а только к его части, к витку - переходу от ныне существующей "сложной" кооперации к "простой" в ближайшем будущем? Но тогда его критерий и не универсален, крайне ограничен, да и вообще еще не работает, так как "сложная кооперация" не достигла своего апогея. Далее - неясно, если на первых фазах исторического бытия "простая кооперация" обеспечивала в своем функционировании победу личности в "борьбе за индивидуальность", то почему эта победа обернулась поражением и патологическим путем эволюции - переходом к "сложной кооперации"? Напрасно искать ответ на эти законные вопросы в концепции самого Михайловского. И не случайно это. Отметим здесь только одно - Теннис и Дюркгейм, оба подчеркивали трудности объединения открытых ими двух типов социальной связи в один эволюционный процесс, в виду плохо обнаруживаемой непрерывности между двумя этими типами.
С методологической точки зрения все центральные понятия социологии Михайловского - "формула прогресса", "сложная и простая кооперация", "борьба за индивидуальность", "конечный идеал", "развитая личность" и т.п. были гносеологическими фикциями (конструктивно-типологического вида, говоря современным языком), недаром он сам называл их "утопиями" и их цель систематизировать гносеологический материал по принципу "желаемое", "вероятное", а не реально существующее, необходимое и т. п. Отсюда все его противоречия. На это обстоятельство неоднократно указывали Плеханов, Бердяев и Кистяковский. Они подчеркивали, что эти социологические понятия с идеологической точки зрения были отражением буржуазно-демократических взглядов, прикрытых якобы "социалистической" фразой 121. С. 8-10]. Отсюда его толкование социализма как некоего кооперативного сообщества мелких производителей, неотделенных в своей хозяйственной деятельности от орудий труда и земли, стремящегося к самоудовлетворению своих потребностей и этим обеспечивающих гармоническое развитие личности. Почему же "личность" в концепциях Михайловского постоянно находится в конфликте с "обществом"? Да потому, что в русской послереформенной действительности начались реальные процессы социальной дифференциации крестьянства, отток его части в городскую промышленность, ломка хозяйства и иллюзий мелкого производителя. "Сложная кооперация" - это просто капитализм, враждебный этому производителю.
Вся социология Михайловского - есть форма борьбы за мелкобуржуазную индивидуальность. Как идеолог крестьянства Михайловский создавал эту социологию - иллюзорную попытку преодолеть, избежать, обойти реальные процессы капиталистической эволюции и пролетаризации России, он этого жадно "желал", положил в основу "идеала" и создавал в соответствие с ним многочисленные субъективные понятия и принципы. В этом отношении его социология была типично реформистской и даже религиозной, мессионистской. Ведь он часто не доказывал, а просто проповедовал, исповедовал. Известны его любимые словосочетания: "кающийся дворянин", "религиозная" преданность идеалам и т. п. Вот любопытное признание Колосова: "для человека, исповедующего теорию "борьбы за индивидуальность" в силу ее властного объединения знания и идеалов, невозможно поступать в разрез своим убеждениям, религиозной преданности идеалам" [II. С. 215]. Д. Овсянико-Куликовский считал, что все творчество Михайловского было пронизано своеобразной "религиозно-этическою силою", и с ним многие соглашались [5. С.201]. Хотя сам Михайловский подчеркивал, что "Позитивная политика" Конта с ее пафосом религиозного патронажа осталась ему чуждой, по мнению Ковалевского, влияние это обнаружить можно легко [3. С. 211].
В заключении отметим: Н. К. Михайловский был типично маргинальной фигурой и в теоретико-методологическом отношении (он сторонник психологического редукционизма, очарованный многими посылками натурализма); и в политическом отношении (он искренний сторонник "трудовых классов" демократизма и не приемлет не популистской идеологии) и даже в профессиональном отношении (все время собирался систематизировать, собрать в целое свои социологические труды и буквально тонул в каждодневном потоке редакторской и журналистской работы). Отсюда многие противоречия его социологии. Но несмотря на это, труды Михайловского остается замечательно интересным памятником социологической мысли последней трети XIX в.
2. Сергей Николаевич Южаков (1849 -1911)
С. Н. Южаков был третьим после Лаврова и Михайловского крупным социологом субъективной школы, которую сам обозначил как специфически "русское направление мысли", имея в виду особенности социокультурного контекста, в котором оно сложилось и развивалось и прежде всего нравственные основы и задачи обществоведения в России, жившего лозунгом: "Нет науки вне жизни". Он начал печататься по социологии очень рано, в 23 года, практически одновременно с Михайловским и Лавровым. Испытал сильное влияние с их стороны, но продемонстрировал оригинальность и самостоятельность в постановке и решении ряда проблем. Социологические статьи первых двух десятилетий существования у нас новой науки помещались в основном в журналах "Знание", "Отечественные записки", "Дело", "Слово", "Русское богатство", в них Южаков и стал сотрудничать. Серия серьезных статей под общим заголовком "Социологические этюды", опубликованная в "Знании" за 1872-1873 гг., позволила ему прочно занять достойное место в отечественной социологии (33]. Почти через полвека Н. Кареев уважительно вспоминал об этих статьях: они "представляли собою первый в России систематический трактат социологии", хотя и в журнальном варианте, так как начинались словами о задачах социологии как науки, давали определение обществу, культуре и личности, выясняли их взаимодействие, описывали строение и отправления (функции) общества, решали популярную в те годы проблему прогресса общественности [34. С. 53].
Наряду с этим Южаков обдумывал отношения естественных, органических процессов и социальных, специфику социокультурных явлений. Он критически рассматривал механический перенос выводов биологии в социологию (в частности редукцию дарвинизма), указывая, что естественный (и половой) подбор работает в социальной сфере иначе, чем в природной, так как с ним сильно конкурируют новые факторы - богатство, власть, общественное положение, статусные привилегии, нравственные ценности, культура в целом. Культура (иногда он вслед за Лавровым использовал его термин "цивилизация") представляет собой реальность особого рода, в эволюционном отношении самую высшую, комплексную и интегральную [35. Т. 1. С. 22]. Культура создается единственно "активными элементами" общества - личностями, которые являются отчасти сами продуктами этой же культуры.
Существует, по мнению Южакова, три вида деятельности личности, важные для процессов социальной динамики: самостоятельная деятельность, но не согласованная с интересами общества (скажем, деятельность преступников), принудительная деятельность, насильственно согласованная с обществом (подневольный труд раба, заключенных или крепостного) и самостоятельная, свободная деятельность, согласуемая с интересами личности и общества (в современном ему обществе он таковым считал труд изобретателя, ученого, артиста). Идеал справедливого общества предполагает максимальное расширение последней сферы, хотя к сожалению полной унификации не достичь, и другие виды деятельности неизбежно будут иметь место в человеческой жизни по крайней мере в обозримом будущем [35. Т. 2. С. 190-191].
Потом в его научной работе наступил невольный перерыв, вызванный административной ссылкой в Сибирь по политическим обстоятельствам (1879-1882 гг.). В 80-е годы Южаков занимается статистикой и журналистикой, делая интересные аналитические обзоры отечественной и иностранной жизни [36]. Когда же в 1891 г. он выпустил первый том своих "Социологических этюдов", то фактически это была старая серия статей без каких-либо изменений, а только дополненная двумя вновь написанными главами. В опубликованном через пять лет втором томе главным была широкая программа изучения социологии, что являлось важной задачей для России, где социологию в высшей школе изучали в те годы в основном в студенческих кружках, т.е. путем самообразования. Южаков при всем уважении вклада отцов социологии Конта и Спенсера, не считал возможным следовать за ними догматически, без учета развития новейшей социологии. Он классифицировал все последующие подходы в мировой социологии, включая и русскую, на ряд направлений, демонстрируя слабые и сильные стороны всех их. Дополнялось это списком рекомендованной литературы, показывающим серьезную начитанность Южакова в данном предмете.
Добросердечные отношения с единомышленниками по субъективной школе не отменяли полемики между ними по ряду вопросов.
Эта полемика велась очень корректно. Так, Южаков выступил против словосочетания "субъективный метод", предложенного Лавровым и Михайловским. Он доказывал: словечко "субъективность" обычно означает откровенную предвзятость, некритичность и подчас - невежество. В сочетании с термином "метод" оно порождает недоразумения и делает позицию школы открытой для критики. При этом он признавал важность соотнесения полученных результатом научной работы с нравственным идеалом, с оценкой с позиции "должного". Но никакого "особого метода", т.е. специальной логико-гносеологической процедуры в этой оценке он не признавал, считая ее простым допущением важной "социологической теоремы: развитие общества совершается не иначе, как личностями, через личностей и в личностях" [37. С. 37-71].
Методы или приемы исследовательской работы, по Южакову, - объективны, но добытые с их помощью результаты должны получать нравственную оценку. На этом основании он заменил название "субъективная школа" на "этико-социологическая школа". Последнее обозначение имело хождение наряду с первым, его охотно использовали Н. Кареев, К. Павлов, В. Хвостов и другие 138]. В критических ответах Лаврова и Михайловского обнаруживалось, что все они расходятся лишь в деталях и стоят на общей платформе - признание необходимости психологического зрения. Состоялся полемический обмен мнениями Южакова и Кареевым на предмет должной учебной программы по социологии.
Оба субъективиста предложили свои варианты, которые при определенной несхожести и противоречивости работали в одном направлении. У Кареева, впрочем, были даже преимущества, сказывался его длительный профессорский опыт, учет впечатлений от неофициального спецкурса социологии, прочитанного им студентам столичного университета. Программа Южакова носила несколько абстрактный, формальный характер. Но оба давали основательную информацию, даже дополняли друг друга и превосходили то, что предлагалось на сей счет московскими и киевскими профессорами.
Как историк общественной мысли Южаков удачно проявил себя в написании двух биографий для серии "Жизнь замечательных людей", издаваемой Ф. Ф. Павленковым. В методологическом плане обе работы были построены по заветам биографической методологии П. Лаврова. Одна книга рисует на данных биографии Руссо становление его политической философии, а другая изображает знаменитого русского реформатора Сперанского, стремившегося законодательным путем установить в России начала представительного правления и правового государства [39]. Специалисты признали многие характеристики двух мыслителей для своего времени нестандартными и стимулирующими.
Любопытной особенностью социологии Южакова было то, что он рассматривал мораль не как синоним этического, а в более широком смысле всего психического, отличного от материального, как "идеальные начала общественности" [40]. Мораль при таком толковании объявлялась "явлением чисто социальный", продуктом и вместе с тем, условием функционирования и развития общества. Нет ни одной сферы общества, свободной от моральных норм, кодексов, предписаний. На этом основании морали предписывалась интегральная роль в достижении экономического, политического и социального "согласования" (консенсуса) и особое значение в социальных конфликтах и кризисах.
Южаков прямо подчеркивал, что мораль есть "нечто антагонистическое" борьбе за существование, постоянно и повсюду стремится ограничить сферы этой борьбы и в конечном идеале - совершенно изгнать из общества [41]. Вся мировая история человечества, ее фазы и рост супероорганического составляют, считал Южаков, ступени ограничения действия полового и естественного подбора как органического механизма эволюции. Роль нравственных идеалов в этом процессе просто уникальна. Южаков применял эти рассуждения не только к историческому процессу человечества вообще, но и в анализе частных проблем. Наиболее показателен его прелестный этюд о любви как душевном движении, несущем одновременно счастье и скорбь в зависимости от требований социокультурной среды, на примере поэзии Пушкина и современной ему японской половой морали [42].
Впрочем, Южаков как реалист и позитивист страхуется от обвинений в идеалистическом оптимизме: достижение этого конечного идеала зависит не от торжества более лучших, "более возвышенных нравственных доктрин", а от успеха в решении многих практических "социальных вопросов", в частности - задачи уравнивания потребностей и средств их удовлетворения, уничтожения нищеты эмоциональной и материальной, достижения новой организации физического и умственного труда, преодоления отчуждения и т. п. Все это напоминает идеалы Михайловского и Лаврова, изложенные, впрочем, несколько другими словами [37. С. 79].
Талантливость публицистики Южакова, посвященной как местным, русским вопросам (нравы, быт, школа, деревня), так и международным, отмечали многие. Он долгие годы был иностранным обозревателем "Русского богатства". Его очерки заграничной жизни порою вызывали критику за склонность не столько давать хронику конкретных событий, сколько давать "очень умный, но отзывающийся книжностью рецепт", как обустроить судьбу людей на основании рационалистической доктрины. Впрочем, это был грех "всех учеников Конта и вообще позитивистов, писавших о политике". Уравновешивалось это только тем, что Южаков был действительно мыслящим обозревателем, руководившемся в сложной игре внутренних и внешних политических отношений и в исторической жизни каждой страны идеями, "основанными на серьезном социологическом и философском знании" [43. С. 97]. Его разнообразные знания, идейная последовательность, интеллектуальная зрелость нашли еще одно удачное применение - выпуск 29 томов "Большой энциклопедии. Словаря общедоступных сведений по всем отраслям знания" (1900-1909 гг.), главным редактором которой он был. Многие статьи этой энциклопедии, особенно о России, до сих пор не потеряли своего значения и информационно ценны.

 
Понравился ли Вам сайт
 

Яндекс цитирования

Союз образовательных сайтов
Home Главная Учебники по социологии и не только Книги по социологии Голосенко И. А. Козловский В. В. История русской социологии XIX-XX вв. Глава 3.