СОЦИОЛОГИЯ ПИТИРИМА СОРОКИНА

И ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ТРАНСФОРМАЦИИ

Ю. Ольсевич, доктор экономических наук,

главный научный сотрудник ИЭ РАН

"Я никогда не забуду эти лица в обезумевшей толпе.

Они потеряли все человеческое, укрепив в себе лишь звериное начало.

Толпа ревела, угрожала, потрясала кулаками...

Сквозь этот гром голосов я прокричал:

"Неужели моя смерть даст вам землю

или наполнит ваши пустые желудки?"

Питирим Сорокин. Бойня: революция 1917 года.

"Ты видишь, что дурное управленье

Виной тому, что мир такой плохой,

А не природы вашей извращенъе".

Данте Алигъери. Божественная комедия. Ч. XVI, 103.

Есть два типа общественной науки (и два типа ученых) - наука (ученые) штиля и наука (ученые) шторма. Первая изучает объект в состоянии относительного равновесия, в ходе спокойных, медленных эволюционных изменений. Вторая имеет дело с эпохой, когда разломы обнаруживают скрытые структуры, когда обнажа­ются корни общественных систем.

Ученые штиля концентрируют внимание на обмене веществ в системе, ее функционировании, роли в ее эволюции инкрементных, маржиналь­ных изменении. Ученые шторма исследуют прежде всего структуру об­щества, ее противоречия, причины кардинальных сдвигов в ее основах.

Питирим Сорокин - один из самых крупных представителей науки второго типа. Он - теоретик Великой русской и Всемирной цивилизационной революции XX в. И вовсе не потому, что он был революционером. Совсем наоборот - вряд ли кто-либо ненавидел революцию больше него. Но в то время, как одни интеллектуалы вос­хваляли революцию, а другие - проклинали, он сделал ее объектом строгого научного анализа. Этот анализ дает многое для понимания глубинных основ человеческого поведения и механизмов трансфор­мации социально-экономических систем.

Инстинкты и революции:

императивы для реформаторов

Известный историк экономической мысли Б. Селигмен отметил: "Экономическая наука не может существовать без понятия о челове­ке, о психологии. До сих пор это остается одной из самых острых проблем экономической науки"[1]. Данный вывод был сделан Селигменом три с половиной десятилетия назад, но воз и ныне там. Проблема психологической основы экономической теории вообще не может быть научно решена на базе субъективно-описательной психологии. Сам Селигмен в своей книге привел более полудюжины противоречащих друг другу психологических моделей поведения экономических аген­тов, а к настоящему времени их число еще более возросло.

Что ж, классифицировать, описывать и трактовать поведение раз­личных субъектов рынка - занятие полезное, особенно нужное тем, кто манипулирует этим поведением в собственных целях. Однако, ког­да сотрясается сам фундамент экономической системы и накаплива­ется негативная массовая энергия, готовая ее снова взорвать, на аван­сцену выходят вопросы иной глубины и масштаба. Именно такой период вновь переживает Россия, и не только она.

Восемь десятилетий назад, когда Россия оказалась в эпицентре мирового революционного разлома, она обладала мощными националь­ными школами в важнейших областях фундаментальной науки - физиологии, физике, математике, социологии, экономике и других. Питирим Сорокин - ученик и помощник великого русского социолога, академика М. Ковалевского, ученик и коллега нобелевского лауреата 1904 г., физиолога и психолога академика И. Павлова и основателя рефлексологии и социальной психологии профессора Вл. Бехтерева[2].

Синтезируя достижения российской социологии (опиравшейся, в свою очередь, на успехи истории, этнографии и философии), с одной стороны, и результаты, полученные учеными Психоневрологического института, созданного Бехтеревым, - с другой, П. Сорокин разработал концепцию, объясняющую общие основы человеческого поведения. В дальнейшем один из крупнейших экономистов России XX в. Н.Д. Кон­дратьев использовал ее в качестве отправного пункта при построении своей теории экономической статики, динамики и генетики[3].

Сорокин пришел к выводу, что человеческое поведение базирует­ся на психофизических механизмах рефлекторного типа, а жизнь об­щества есть "бесконечная цепная реакция акций - реакций, взаимо­действие которых лежит в основе исторического процесса"[4]. При этом интегрирующим моментом выступает коллективный рефлекс[5]. Так что механизмы акции - реакции действуют не только на индивидуаль­ном, но и на групповом и общественном уровне.

Общество движется по схеме: нормальное развитие - револю­ция - нормальное развитие[6]. Однако революции - это вовсе не "ло­комотивы истории", а разрушительные взрывы, представляющие со­бой реакцию общества на нарушение им самим психофизических ос­нов собственной жизнедеятельности. Сорокин решительно подчер­кивает, что главной причиной и непосредственной предпосылкой вся­кой революции всегда было усиливающееся подавление базовых ин­стинктов большинства населения[7].

К числу этих базовых инстинктов относятся: пищеварительный; собственнический; инстинкт самосохранения (как индивидуального, так и коллективного);.половой; инстинкт свободы; инстинкт самовыраже­ния унаследованных способностей[8]. Иначе говоря, голод и обнищание, страх и принуждение, невозможность создать семью и найти занятие по способностям - таковы главные "пусковые пружины" революции.

Сказанное сразу же порождает ряд вопросов.

Прежде всего, нет ли здесь "редукционизма", попытки сведения общественных явлений к физиологическим? Во-первых, заметим, что у Сорокина в данной связи речь идет о психофизических основах поведения людей, а не об общественном механизме в целом, к чему мы еще вернемся. Во-вторых, нелишне указать, что как отдельному чело­веку, так и всему обществу свойственно представлять себя более "про­двинутым" на пути социального прогресса, чем об этом свидетель­ствуют реальная история вообще и история XX в. в частности.

Далее, не стирается ли при таком подходе грань между поведени­ем животных и поведением человека, который может действовать не только импульсивно, но и сознательно, учитывать перспективу, не огра­ничиваясь сиюминутной потребностью, способен даже к самопожертво­ванию? В инстинктах многих животных заложена ориентация на обес­печение перспективных потребностей: белки, мыши, пчелы создают за­пасы корма; птицы и рыбы "знают" многотысячекилометровые марш­руты к местам гнездовья и нереста и т.д. И на самопожертвование также способны те животные, у которых инстинкт коллективного само­сохранения действует сильнее индивидуального. Да, в отличие от живот­ных человек может действовать сознательно. Но вопрос в том, направ­лены ли эти действия против инстинктов или же на их реализацию?

Инстинкты - сложные комплексы рефлексов, унаследованных или приобретенных, "автоматически" отражающих потребность орга­низма и ориентирующих последний на ее удовлетворение. Потребно­сти, а следовательно, и инстинкты, могут "конкурировать" друг с дру­гом, подавлять друг друга, и здесь велика роль сознательной воли в выборе приоритетов. Но тем самым сознание лишь выбирает, какому господину служить в первую очередь. А не может ли сознание пода­вить все инстинкты? Может. Об этом свидетельствуют мощи в под­земных кельях Киево-Печерской лавры.

Не все сознательные действия преднамеренны. Если человек исходя из своих потребностей намечает цель и идет к ней, но затем, движимый голодом или страхом, поворачивает и бежит в обратном направлении, то его бегство является вполне сознательным, хотя и непреднамеренным.

В нормальных "цивилизованных" условиях человек сознательно учитывает и реализует свои потребности, и связь между отдельны­ми инстинктами и конкретными поступками чаще всего не очевид­на. Инстинкты находятся как бы в латентном, дремлющем состоянии, образуя общий психологический фон и рамки для сознательных дей­ствий. Но стоит хотя бы одной важной потребности остаться неудов­летворенной в привычных размерах, как инстинкты пробуждаются и нервная система приходит в состояние направленного напряжения.

Подавление базовых инстинктов в результате невозможности удовлетворять существенные потребности массы населения и созда­ет непосредственные предпосылки революции. Можно спросить: связь между неудовлетворенными потребностями и революцией очевидна, что же нового открыл здесь Сорокин?

Новым и, на наш взгляд, до сих пор не оцененным по достоин­ству открытием является то, что революция предполагает глубокий и устойчивый сдвиг в психофизических основах поведения масс, за ко­торым следует цепной процесс структурных изменений в механизмах взаимодействия базовых инстинктов, индивидуальных и коллектив­ных, имеющий разрушительные последствия для общества вообще и его экономики в частности (этот процесс по имени открывателя можно было бы назвать "сорокинским").

Революционное общество, таким образом, характеризуется осо­быми психофизическими законами и деструктивной энергией, кото­рая скрытно накапливается, а затем дает старт кумулятивной цепной реакции. Дело в том, что разрушительные процессы в обществе и хозяйстве, раз начавшись, ведут вовсе не к устранению вызвавших их причин, а ко все большему принудительному ограничению потребнос­тей и подавлению базовых инстинктов, последнее же "биологизирует" массовое поведение, делает его (до момента энергетического истоще­ния) все более агрессивным.

Разрушительную энергию революции можно использовать в определенных интересах, можно направлять, но вряд ли можно "регулировать"; те, кто открыл ей путь, изопьют чашу до дна. Не­даром замечено, что революции - чудовища, пожирающие своих детей. И не только своих.

Теперь мы переходим к теоретическим выводам Сорокина, кото­рые представляют для современной России огромный практический интерес. Раскрывая разрушительный потенциал революции, Сорокин видел альтернативу вовсе не в сохранении статус-кво, а в реформах. Однако, подчеркнем, сами реформы несут в себе опасность скатыва­ния к революции, если они нарушают психофизический базис обще­ства, систему его коллективных рефлексов.

Чтобы этого избежать, реформы должны отвечать ряду фунда­ментальных императивов. Прежде всего "реформы не должны попи­рать человеческую природу и противоречить ее базовым инстин­ктам". Далее, "тщательное научное исследование конкретных соци­альных условий должно предшествовать любой практической реа­лизации их реформирования". Кроме того, "каждый реконструктив­ный эксперимент вначале следует тестировать на малом социальном масштабе". Наконец, "реформы должны проводиться в жизнь право­выми и конституционными методами"[9].

Тем самым Сорокин сформулировал четыре канона эволюционных реформ, "попрание которых делает каждую попытку социальной рекон­струкции тщетной", и четко противопоставил им реформы революцион­ные. "Подобным канонам люди следуют, возводя мосты или при раз­ведении скота. Но увы, очень часто считается, что при реконструкции общества нет необходимости следовать этим канонам. Несведущий человек зачастую становится лидером революционных реформ... Эти "революционные методы" приводят к провалам в революционных ре­конструкциях, а появление жертв становится обыденным явлением"[10].

С точки зрения вышеприведенных критериев "шоковые" эконо­мические реформы в современной России являются, скорее, револю­ционными, чем эволюционными. Несомненно, они деструктивно зат­ронули психофизическую основу общества. Вопрос в том, насколько глубоко, и не начались ли здесь кумулятивные "сорокинские" про­цессы (на этом мы остановимся в конце статьи).

Краткое отступление: экономисты о роли инстинктов

Быть может, вопрос о глубинных психофизических основах человеческого по­ведения имеет значение только для понимания периодов революционной ломки сло­жившихся экономических систем и не является существенным для разработки тео­рии их функционирования и эволюции? Уместно вспомнить, что вся экономическая теория А. Смита строилась на выделении им двух человеческих инстинктов - макси­мизации благосостояния и обмена. Если первый присущ не только людям, то второй, по А. Смиту, характеризует именно человеческое поведение. Первый из них нобелев­ский лауреат М. Фридмен считает "одним из самых основных инстинктов, свойствен­ных всем людям", причем он ссылается на то, что "Адам Смит определяет его как "постоянное, непрерывное и непрекращающееся стремление каждого человека улуч­шить свое положение"[11] и, добавим, положение его детей и потомков.

Любопытно, что противоположную позицию занимает другой известный теоре­тик либерализма Ф, Хайек, согласно которому природные инстинкты носят преиму­щественно "коллективистский" характер и поэтому деструктивны по отношению к частной собственности и основанному на ней рыночному механизму. Последний ба­зируется нс па природных инстинктах, а па достижениях цивилизации. Природные же инстинкты проявляются лишь в революционных попытках уравнительного перерас­пределения собственности и доходов, установления централизованного контроля, которые способны только разрушить естественное развитие цивилизации[12].

В целом можно констатировать, что экономическую науку нельзя упрекнуть в игнорировании психофизических основ поведения людей в сфере их хозяйствен­ной деятельности. Но к ней действительно следует предъявить претензии по двум пунктам. Во-первых, экономисты, как правило, произвольно интерпретируют челове­ческие инстинкты, выбирая из них только те, которые соответствуют определенной теоретической конструкции. Во-вторых, их обычно не интересует сложный социально-психологичсский "передаточно-преобразующий" механизм, трансформирующий исходные импульсы в реальные мотивации.

Так, неоклассическая теория выбора опирается на инстинкт "максимизации благосостояния", что предполагает, как отметил Р. Коуз, общее поведение людей и животных. Иной акцепт в трактовке инстинктивного поведения мы находим у Дж. М. Кейнса. Хозяйственный агент не способен анализировать прошлое и потому не в состоянии предвидеть будущее. В оценках будущего он исходит из настоящего, в результате ошибается и склонен к панике. "Ведь в действительности неясные пани­ческие страхи и равным образом смутные и необдуманные надежды никогда не успокаиваются и лежат под самой поверхностью". При этом реакции индивидов нс уравновешивают друг друга, а носят однонаправленный коллективный характер. "Пси­хология сообщества индивидов, каждый из которых стремится копировать остальных, обусловливает выработку того, что мы можем назвать общепринятым суждением". Иначе говоря, "общепринятые суждения" в условиях перманентной хозяйственной неопределенности - не что иное, как коллективные рефлексы. Эти положения явля­ются исходными в трактовке Ксйнсом сущности денег и процента. "...Основанное частично на разуме, частично на инстинктах наше желание держать деньги в качестве хранилища богатства является барометром степени нашего недоверия к собственным расчетам и соглашениям относительно будущего. Даже если это ощущение денег само является общепринятым или инстинктивным, оно "работает", так сказать, на более глубоких уровнях нашей мотивации"[13]. Таким образом, можно заключить, что кейнсианский вывод относительно неустойчивости рыночной системы базируется на предположении о преобладании коллективных инстинктивных реакций над рацио­нальными расчетами и нa выделении инстинктов самосохранения и присвоения в качестве определяющих в экономическом поведении индивидов.

Основоположник ипституционализма Т. Веблен построил свою теорию на противопоставлении "инстинкта мастерства", свойственногo одной части хозяйственных аген­тов (инженеры), "хищническому инстинкту" другой их части (бизнесмены). Эти ин­стинкты сложились, по Веблепу, во времена мирной дикости (созидательный инстинкт мастерства) и разбойного варварства (разрушительный хищнический инстинкт). В со­временных условиях противостояние социальных слоев, выступающих преимуществен­но носителями указанных инстинктов, проявляется в борьбе инженерно-технократи­ческого корпуса и финансового капитала за доминирование и власть в обществе. В перспективе, согласно Веблену, победить должны носители "инстинкта мастерства"[14].

Следует отметить, что Питирим Сорокин весьма критически относился к попыткам многих теоретиков, в том числе Т. Веблепа, непосредственно вывести структуру обще­ства и человеческое поведение из психофизических свойств человека. Одновременно он неоднократно одобрительно ссылался на труды видного экономиста и социолога В. Парето, что побуждает несколько подробнее остановиться на подходах последнего[15].

Парето выделил шесть групп человеческих инстинктов, составляющих ирраци­ональные основы человеческих действий: производительные; выражающие отноше­ние к людям и вещам; самовыражения (например, религиозный); общественные (на­пример, самопожертвования); самосохранения; половые. Что касается рационального аспекта человеческих действий, то он сводится к стремлению осмысливать инстинкты и объяснять их взаимосвязью свои поступки. Критики Парето обвиняли его в том, что oн "нигде не дал настоящего анализа природы инстинктов, как того требует гене­тический метод"[16]. По существу, а своей концепции инстинктов Парето попытался объединить психофизические свойства человека и социокультурные нормы его пове­дения, что и вызвало одобрительное отношение Сорокина.

Можно согласиться с тем, что концепция инстинктов Парето представляла ги­потезу, основанную, скорее, на историческом и социокультурном опыте, чем на дан­ных психологии. Однако ее реалистичность состояла в учете сложной системности базовых человеческих мотиваций. Понимание этой сложности помогло Парето фор­мально преодолеть тот тупик, в который завели экономическую теорию утилитаризм и гедонизм кардиналистской теории полезности, и разработать ординалистскую тео­рию ценности и понятие рыночного оптимума.

И тем не менее осмысление реальной сложности мотивов человеческого пове­дения до сих пор остается за рамками возможностей современной экономической теории, что подрывает ее аналитическую и прогностическую ценность. Это тем более верно, когда речь идет о роли мотиваций в процессах экономической трансформации и о трансформации самих мотиваций.

Национальная психология -неучтенные "грабли"

Великая многонациональная Россия - уникальное явление в мировой истории. Нет другого примера, чтобы десятки столь разных народов, живя каждый своей отдельной жизнью, в то же время состав­ляли единую нацию. И в мировое сообщество Россия может войти, подобно другим странам, прежде всего как организм с особыми нацио­нальными интересами и спецификой. Наступив на "грабли" проиг­норированных ими национальных интересов и психологии, россий­ские либерал-реформаторы на собственных лбах ощутили ту про­стую истину, что эти интересы и психология являются важным фак­тором как политической, так и экономической трансформации.

На первый взгляд Питирим Сорокин категорически отвергает само существование специфического национального фактора. Со свой­ственной ему парадоксальностью мышления он ставит под сомнение даже очевидный факт наличия наций и национальностей как особых общностей. Но если вдуматься в его аргументацию, то становится ясно, что именно она и дает ключ к решению проблемы.

Данная аргументация состоит в том, что ни один из выдвигае­мых в литературе признаков нации (и национальности - Сорокин не проводит различия между этими понятиями) сам по себе не ха­рактеризует ее как группу людей, объединенных определенной свя­зью. Таковой не может служить, как показывает Сорокин, ни единство крови (расы) и языка, ни общность экономических интересов и ис­торических судеб, ни единство мировоззрения. Не может ею являться и психологическое осознание принадлежности к какой-либо органи­зации - государству, церкви и т.д.

С такой аргументацией следует согласиться, ибо любая форма вза­имодействия людей заключает в себе силы как притяжения, так и отталкивания. Сорокин исследовал этот вопрос в эпоху глубокого нацио­нального раскола, когда явно возобладали силы социального - меж­классового и межгруппового - отталкивания, а национальная общ­ность в повседневной жизни превратилась в некий бесплотный при­зрак. Вот почему весьма прагматично выглядит и следующее его катего­рическое заключение: "Вывод гласит: национальности как единого социального элемента нет, как нет и специально национальной связи. То, что обозначается этим словом, есть просто результат нерасчленен­ности и неглубокого понимания дела"[17]. Иначе говоря, если разорвать экономическое, политическое, идеологическое единство, территориальную общность, то нация перестанет существовать, ибо особой национальной связи нет. Поэтому, к примеру, нет и польской нации.

Просто отвергнуть такой вывод нельзя, поскольку нации действи­тельно формируются на базе разнородных связей и по своей природе не вечны. Но все же, как показывает история, они гораздо более дол­говечны, чем экономические системы, классы, идеологии и государ­ства (хотя и менее живучи, чем мировые религии). То, что потенциал национального единства способен сохраняться вопреки фактическо­му разрыву конкретных форм национальных связей, заставляет ис­кать основу этого единства на более глубоком, психофизическом уровне. Причем искать, опираясь на методологию самого Сорокина.

Для понимания сил, создающих и разрушающих национальную общность, необходимо, на наш взгляд, вернуться к теории инстинктов. Выше было названо только ограниченное число базовых инстинктов, на самом деле их круг намного шире и разнообразнее. Базовые ин­стинкты можно условно разделить на три группы. Первая группа -инстинкты индивидуального выживания (пищеварительный, продол­жения рода, самосохранения, собственнический, охотничий, агрессии). Вторая - инстинкты индивидуального развития (свободы, целесооб­разности, состязательности, игры, самовыражения, любознательности). Наконец, третья группа - "социальные" инстинкты, под которыми в данном случае понимаются психические реакции, выражающие по­требность человека в коллективном существовании (сострадания, со­трудничества, подражания, стадный, иерархии). Особенность инстинк­тов последней группы состоит в том, что их действие способно пре­вратить сугубо индивидуальную реакцию отдельного члена коллекти­ва на какое-либо раздражение (например, возмущение несвободой, испуг или агрессию) в коллективный рефлекс, когда все члены коллектива реагируют единообразно и единовременно.

Как видно из сказанного, психика человека (и многих видов выс­ших животных) является ареной взаимодействия весьма сложной систе­мы противоречивых инстинктов. Если бы действовал только механизм врожденных инстинктов, то конкретные поступки определялись бы влиянием на психику того из них, который проявляется с наибольшей силой в данный момент, поскольку именно тогда он наиболее возбуж­ден внутренней потребностью и наиболее подавлен внешним ограни­чением. В экстремальных ситуациях голода, паники, противостояния стихии или агрессии так и происходит, и индивидуальные и коллек­тивные действия людей всех наций практически одинаковы. Однако в нормальных условиях подобного прямого и единообразного прояв­ления врожденных инстинктов в действиях людей не наблюдается.

Выше мы упрощенно предположили, что такие проявления ре­гулируются сознанием. При этом были опущены целых два опосре-дующих слоя человеческой психологии. Один из них, относительно инертный, формируется путем передачи детям опыта взрослых по­колений через пример и внушение. Другой, более поверхностный и поэтому более подвижный, складывается как совокупность привы­чек, приобретаемых уже в старшем возрасте.

Первый опосредующий слой создается запечатленными в подсо­знании образами и понятиями, в совокупности выступающими как код, "автоматически" оценивающий, упорядочивающий и регулиру­ющий проявления врожденных инстинктов. Но откуда берется этот код, призванный регулировать поведение? Конечно, из многовеково­го опыта данного народа в области семейного быта, хозяйства, власт­ных отношений, религии и других сфер деятельности, концентри­рованно выраженных в нормах обыденной и религиозной этики, образах и сюжетах народной культуры. Сорокин прав, когда пока­зывает, что выведение понятия нации из общности людей в одной или нескольких из перечисленных сфер деятельности позволяет "разложить" его на составляющие и тем самым доказать, что как самостоятельное данное понятие не существует.

Что именно "впечатывается" в восприимчивую память ребенка "с молоком матери"? Прежде всего представления о добре и зле, о пользе и вреде, о том, чего следует бояться и что любить, как можно и как нельзя удовлетворять свои потребности, как относиться к ок­ружающим людям и природе и т.д. Иначе говоря, в подсознание ребенка внедряется код регулирования природных инстинктов, ко­торым руководствуются окружающие его взрослые, - некая система этики, где составные элементы жизненного уклада представлены в переработанном, интегрированном виде.

Следовательно, национальную общность ни "слагать" из элемен­тов, ни "разлагать" на них нельзя, как нельзя "сложить" живой орга­низм из кислорода, водорода, углерода, кальция или "разложить" на них. История показывает, что попытки "слить" разные нации в едином государстве посредством создания экономической, политической, куль­турной, религиозной общности чаще всего кончаются провалом. И та­ков же в конечном счете результат разделения наций в ходе граждан­ских войн и установления государственных границ: нации снова и снова возрождаются в своей целостности и относительной обособленно­сти. Сорокин не дал объяснения этому феномену, но указал на несосто­ятельность существовавших "поэлементных" теоретических подходов.

Получается, что национальная общность - некий "неуловимый дух", который нельзя "пощупать"? "Пощупать" нельзя, но он реали­зуется в истории как ее главный фактор. Да и сам по себе этот "дух" имеет вполне материальную основу в виде особого пласта высшей нервной деятельности, в котором укореняются как конструктивные подсознательные условные рефлексы (национальное самолюбие, комплиментарность), так и болезненные (ностальгия, ксенофобия).

Самостоятельная, не редуцируемая ни к какой иной сущность национальной общности людей состоит прежде всего в том, что она есть специфическая совокупность реальных этических норм, преобразован-но отражающих переплетение вековых жизненных процессов данного народа, концентрированно запечатленная в подсознании человека. Эта общность проявляется в специфике психических реакций - индивиду­альных и коллективных - на различные жизненные ситуации.

Итак, главное - специфичность подобного переплетения, взаи­модействия, которая должна быть объяснена вначале исходя из пред­ыстории конкретной нации. Природа живого организма определяется его происхождением, а не элементным составом; рисунок ковра нельзя понять, изучая цвет и качество нитей. Национальная общность от­дельных народов Западной Европы складывалась практически из одних и тех же элементов, но в различном сочетании и по-разному взаимодействовавших. Как следствие - заметные различия в нормах поведения у шведа и француза, англичанина и немца.

Другая причина самостоятельности понятия национальной общно­сти заключается в том, что ее код "записан" в подсознании и не может быть стерт текущими событиями. Только коренное изменение в основах жизни нации на протяжении ряда поколений может внести в этот код кардинальные изменения. Когда А. Жданов произнес в 1948 г. свою знаменитую фразу - "уже и Русь у нас не та, и мы, русские, не те", - то первая ее часть была столь же близка к истине, сколь далека от нее была вторая. Тем более, будучи внедрен в детстве, код не может быть вытравлен на протяжении жизни отдельного человека, где бы он ни жил в дальнейшем и какие бы привычки ни усваивал.

Важно также уяснить, что понятие "общность" применительно к нации не обязательно означает комплиментарность, взаимную симпа­тию принадлежащих к ней людей. Скажем, рабочие одной страны мо­гут гораздо лучше относиться к рабочим другой страны, чем к отече­ственным предпринимателям. И тем не менее в подсознании запечат­лен тот факт, что "свои" предприниматели и рабочие - части едино­го жизненного уклада, тогда как иностранные "братья по классу" -нечто внешнее по отношению к нему. Психологически национальная общность есть подсознательная привязанность людей к определенно­му вековому жизненному укладу как целому, даже если они осозна­ют все изъяны "этой страны" и не распространяют свою привязан­ность на всех носителей данного уклада и на все его стороны.

Интегральное понятие "национальная общность" логически пред­шествует понятиям "национальная потребность", "национальный ин­терес", которые относятся к конкретным сферам жизнедеятельности нации - экономике, политике, культуре и др. Отсюда следует, что "национальная идея" всегда выражает главные интересы нации на определенном историческом этапе с точки зрения ее сплочения и самобытного развития в мировой системе наций.

В какой мере в современных российских реформах отразилась специфика национального менталитета? Иными словами, нет ли в особенностях российской национальной психологии таких элемен­тов, которые толкают к нарушению общенациональных интересов са­мого же российского многонационального этноса?

Два нобелевских лауреата о российском менталитете:

прозрение или ошибка?

Один лауреат - это писатель Иван Бунин. В своих дневниковых записях "Окаянные дни" (1917-1918 гг.), представляющих, по суще­ству, социально-психологическое исследование, он отметил: "Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом - Чудь, Меря. Но и в том, и в другом есть страшная переменчивость настроений, обли­ков, "шаткость", как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: "из нас, как из древа, - и дубина, и икона", - в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергей Радонеж­ский или Емелька Пугачев".

Бунин пишет об "ужасно присущей нам беспечности, легкомысленности, непривычке и нежелании быть серь­езными в самые серьезные моменты... Беспечно, спустя рукава, даже празднично отнеслась вся Россия к началу революции..."[18]. И в дру­гом месте: "Ключевский отмечает чрезвычайную "повторяемость" рус­ской истории. К великому несчастью, на эту "повторяемость" никто и ухом не повел. "Освободительное движение" творилось с легкомыс­лием изумительным, с непременным, обязательным оптимизмом..."[19]. О психологии самих представителей "освободительного движения" Бунин говорит словами Герцена: "И тысячу раз прав был Герцен: "Мы глубоко распались с существующим... Мы блажим, не хотим знать действительности, мы постоянно раздражаем себя мечтами... Беда наша в расторжении жизни теоретической и практической..."[20].

Другой лауреат, физиолог и психолог Иван Павлов, в 1932 г. сформулировал свою мысль весьма определенно: "Должен высказать свой печальный взгляд на русского человека, он имеет такую слабую мозговую систему, что не способен воспринимать действительность как таковую. Для него существуют только слова. Его условные рефлексы координированы не с действиями, а со словами"[21].

Из приведенных высказываний Бунин;», Павлова, Герцена на­прашивается вывод, что типичный россиянин - всего лишь податли­вый материал для обработки, что нет у него самостоятельного стер­жня. Но откуда тогда "чрезвычайная повторяемость истории"? Уж не из того ли, что святые, мыслители и вожди обрабатывают росси­янина последовательно то под икону, то под дубину? А может, такой стержень у него все же есть?

В тех случаях, когда Бунин старается сблизить социальную психо­логию россиян со всей российской историей, а не только с ее "окаянны­ми годами", он дает не столь пессимистические оценки. "В том-то и дело, что всякий русский бунт (и особенно теперешний) прежде всего доказывает, до чего все старо на Руси и сколь она жаждет прежде всего бесформенности. Спокон веку были "разбойнички" муромские, брынские, саратовские, бегуны, шатуны, бунтари против всех и вся, ярыги, голь кабацкая, пустосвяты, сеятели всяческих лжей, несбыточных на­дежд и свар. Русь - классическая страна буяна. Был и святой человек, был и строитель высокой, хотя и жестокой крепости. Но в какой дол­гой и непрестанной борьбе были они с буяном, разрушителем, со вся­кой крамолой, сварой, кровавой "неурядицей и нелепицей"!"[22].

Здесь речь идет уже не о податливом "дереве" и не о "слабости мозга", а о двух борющихся весьма определенных и жестких психи­ческих укладах народа: буяна-разрушителя и святого-созидателя. Однако общей характеристики психологии российской нации опять не получается. Поэтому попытаемся обратиться к истории.

Специфику российской национальной общности, а тем самым и национальной психологии можно объяснить "отложением" и "пере­плетением" в подсознании населения ряда процессов, в том числе:

- многовековым освоением диких и полудиких лесных про­странств в долинах верхней Волги и Оки в условиях суровой зимы и короткого лета;

- укоренением православия, его борьбой с язычеством, католиче­ством, расколом и сосуществованием с исламом;

- двумя с половиной веками татаро-монгольского господства;

- тремя с половиной веками крепостничества, пятью веками са­модержавия и диктатуры и их борьбы с "беглыми", казаками, раско­лом, "вольницей", "классовыми врагами", "оппозицией";

- длительной историей сельской общины, а также патериалист-ских и коллективистских форм хозяйствования и быта;

- пятью веками расширения территории и включения (как мирно­го, так и насильственного) в орбиту влияния и тесного взаимодействия многих разнородных этносов от Балтики и Карпат до Тихого океана.

Заметим, что мы не упоминаем о разнообразных войнах, ибо вое­вали все народы, и воинственность - не специфическая, а общая чер­та характера всех крупных наций.

Что же касается специфики российской психологии, то она может быть описана неповторимым сочетанием таких черт, как: долготерпе­ние и упорство в соединении с неприятием монотонно-ритмичных на­грузок; предпочтение коллективно-авральных методов труда; широкая этническая терпимость в соединении с резким отторжением "непра­вильных" религий и идеологий; покровительственное отношение к другим этносам; формирование связей между людьми на основе не законов, а силы, соглашений (соборности) и традиций; противопоставле­ние закона и справедливости; отчуждение от власти при одновремен­ном расчете на ее помощь и покровительство. Отсутствует уважение к правам личности и правам собственности со стороны как власти, так и граждан. Обостренное чувство справедливости и сострадания ужи­вается с приятием иерархии, зависимости и насилия. Не рациональность и деловитость вызывают восхищение у типичного россиянина, а размах, риск и везение. Склонность к огульному априорному недоверию сочетается со столь же априорной наивной верой - в лидеров, концеп­ции, светлое будущее. Россиянин - будь то угнетенный страстотерпец, воин или же купец, герой или злодей, властитель или бунтарь - как правило, человек, в характере которого больше "среднемировой нормы" романтики и рефлексии и явно меньше "нормы" - трезвого реализма.

Иначе говоря, национальная психология, выкованная "молотом" российской истории, придавила либо дезориентировала именно те при­родные инстинкты индивида, которые особенно важны для хозяйствен­ного развития, - инстинкты индивидуального самосохранения, присвое­ния, свободы, целесообразности, самовыражения. Однако такая психоло­гия явилась не только продуктом, но и предпосылкой многовековой борьбы российской нации за выживание, формирование и расширение. На почве закона, уважения прав личности, приоритетности индивиду­альной свободы и частной собственности вряд ли можно было выстра­ивать национальную государственность, оставаясь колонией Золотой орды, выстоять в изнурительной борьбе на западных и южных границах, пре­вратить Поволжье, Северный Кавказ, Среднюю Азию из источников уг­розы российской безопасности в соучастников общего развития.

То, что И. Бунин (и Л. Толстой, М. Горький и многие другие) именовал шатко­стью, неустойчивостью российского характера, с широкой исторической точки зрения можно оценить как разнообразие, гибкость и подвиж­ность, но в определенных пределах, продиктованных историческим про­цессом. Умиляться, конечно, нечему, но и сожалеть не приходится. Чем богаты, тем и рады, а чего Бог истории не дал - на том простите.

Но ставить точку на сказанном нельзя, ведь остаются по меньшей мере два вопроса: обвинение Бунина, считавшего, что значительная часть российского народа, если не большинство его - по психологии своей разрушители; и не менее тяжкое обвинение Павлова в том, что русские не способны самостоятельно осмысливать реальную жизнь.

"Окаянные дни" и годы разрушительной Гражданской войны, навязанных коллективизации и индустриализации давали обоим выдающимся россиянам основание для таких выводов. Однако они оба допустили роковую ошибку: то, что они непосредственно наблю­дали, было проявлением не российского национального характера, а общечеловеческого психологического заболевания под названием "ре­волюция". Чтобы понять суть массового революционного менталите­та, необходимо обратиться опять-таки к работам П. Сорокина.

Именно он показал: революции зарождаются тогда, когда в ре­зультате длительного угнетения базовых инстинктов значительной части населения его поведение начинает управляться не исторически сложившимися психологическими нормами, а непосредственно при­родными рефлексами. Иными словами, историческая "кольчуга" на­циональных норм прорывается, происходит "биологизация" социаль­ного поведения, люди предстают в новом, ранее им самим неизвест­ном виде. И здесь действительно стираются различия между немцем, французом и русским: революционный француз - примерно то же самое, что и революционный россиянин или венгр. При этом революция втягивает в сферу непосредственного действия биосоциальных сил и своих врагов - контрреволюционеров. В этом и состоит объек­тивный смысл восклицания Бунина "...Во что можно верить теперь, когда раскрылась такая несказанно страшная правда о человеке?"[23].

Питирим Сорокин, обосновывая свои выводы всеохватывающим историческим материалом, писал относительно революционных перио­дов: "Исчезновение большинства привычек, препятствующих удовлет­ворению репрессированных врожденных инстинктов, означает освобож­дение их от множества тормозов и способствует высвобождению их. В то же время это означает и ослабление условных рефлексов, которые ранее сдерживали все же человека от совершения определенных ак­тов насилия подобно воровству, убийствам, святотатству и т.п."[24].

Как было отмечено выше, Сорокин не считал возможным выделять особый национальный фактор, рассматривал революционную психологию как разрушение общих цивилизационных этических норм. Однако в ре­альной истории эти нормы вырабатываются в контексте конкретной национальной психологии и в "чистом виде" могут лишь провозгла­шаться, но не действовать. Если условно принять в качестве таковых норм известные заповеди христианства (условно, поскольку существуют еще сходные заповеди буддизма, ислама и др.), то вряд ли можно в истории найти хотя бы одну страну или даже общину, где они когда-либо полностью выполнялись. Но они действуют в той мере, в какой "вплетены" в конкретную "ткань" национальных норм поведения ("ткань" условных рефлексов). И разрываются они вместе с этой "тканью".

"Страшная правда" о человеке-разрушителе, поведением которого можно легко манипулировать, - это и есть правда о психологических основах социальной революции. Если эта революция глубока и дли­тельна, если она сопровождается гражданской войной, то она способна вызвать ряд необратимых сдвигов в массовой психологии. Определен­ные черты национального характера могут быть утрачены либо ослабле­ны, другие - усилены, могут появиться и новые черты. В национальной психологии укореняются не только рубцы, но и незаживающие раны, причем не только массовой вины, но и столь же массовой обиды, латент­ного ожесточения. В нравственном отношении подобные революции -действительно "локомотивы" истории, но движущие цивилизацию назад.

Сорокин описал механизм психологических сдвигов после "революционного прорыва": "Человеческое поведение отныне развива­ется по биологическим законам. Репрессированные инстинкты, разру­шившие условные фильтры поведения, начинают оказывать давление на все остальные инстинкты. Баланс равновесия между ними исчеза­ет, а инстинкты, на которые оказывается давление, смещаются. Это при­водит к новой серии сдвигов в условных рефлексах и вызывает еще большую "биологизацию" поведения людей, дальнейшую расторможен-ность в совершении антисоциальных актов"[25]. С точки зрения предложенной нами классификации врожденных инстинктов можно представить, что инстинкты индивидуального выживания в этих условиях подавляют инстинкты развития (свободы, самовыражения и др.), а также определенные социальные инстинкты - сострадания, иерархии, освобождая в то же время стадный инстинкт.

Для революционного взрыва, отмечает Сорокин, мало одних по­давленных инстинктов, необходимо еще и отсутствие мощного, эф­фективного сопротивления властей и правящих кругов. "Практичес­ки все дореволюционные правительства несут в себе характерные черты анемии, бессилия, нерешительности, некомпетентности, растерян­ности, легкомысленной неосмотрительности, а с другой стороны - рас­пущенности, коррупции, безнравственной извращенности и т.д." Вы­рождение элиты общества - это, по Сорокину, вторая причина рево­люций, причем ее появление не случайно, а закономерно. "Вырожде­ние власти правящих классов, если их положение исключительно и кастообразно, рано или поздно становится неизбежным. Вызвано это действием биологических и социальных факторов"[26].

Своеобразный тест: к какой эпохе и стране можно отнести слова: "В стране нет рулевого. Где же он?.. Может, он уснул?.. Правитель утратил свою силу и долее уже не поддержка нам." Годы ли это Николая II, Керенского, Черненко, Горбачева или позднего Ельцина? Ответ: это Соро­кин цитирует комментарий Ипувера о власти фараона накануне египет­ской революции эпохи Среднего царства, то есть 3,5-4 тысячи лет назад[27].

Здесь у Сорокина речь идет фактически о самостоятельной исто­рической роли сложившихся институциональных форм нации и о тех социальных слоях, которые непосредственно эти формы призваны поддерживать. Их вырождение, разложение и раскол означают крах государства, а вместе с ним (при наличии подавленных базовых ин­стинктов значительной части населения) - и невозможность циви­лизованных преобразований. "Если правительство и группы, стоящие на страже порядка, не способны предотвратить распад, "революция" в поведении людей наступает незамедлительно: условно принятые "одежки" цивилизованного поведения мгновенно срываются, а на смену социуму на волю выпускается "бестия". Но как только видоизменяется тип поведения масс, то неизбежно с этим меняется и весь социальный порядок"[28]. Иными словами, надежды на то, что революция может быть цивилизованной - опасная иллюзия и прельстительный обман.

Кризис XX века и экономические реформы

О теории социокультурной динамики Питирима Сорокина написа­но много, но, к сожалению, вне связи с его исходной концепцией базовых и условных инстинктов. Может быть, такой связи вообще не существует?

В итоговой работе "Кризис нашего времени" (1941 г.) Сорокин пишет: "Современные концепции человека представляют его как вид "электронно-протонового агрегата", "комбинации физико-химических эле­ментов", "животного, находящегося в близком родстве с обезьяной", "рефлексирующего агрегата", разновидность отношении типа "стимул - ре­акция", "специально отрегулированного механизма", психоаналитичес­ким либидо, по преимуществу бессознательным или полусознательным организмом, контролируемым пищеварительными или экономически­ми потребностями; или как homo faber, производящего различные ору­дия и инструменты. Без сомнения, человек суть все это. Но исчерпыва­ется ли этим вся его природная сущность[29] (курсив мой. - Ю.О).

В отличие от Фрейда, Маркса, Парето и др. Сорокин рассматри­вает специфическую природу человека как "воплощение надоргани-ческои энергии, мысли, совести, сознания, рациональной воли" и счи­тает "именно эти силы ... творцами всех исторических событий и создателями культурных ценностей"[30].

Итак, с одной стороны человек - биологический организм, с дру­гой - "дитя Бога", и данное противоречие обусловливает великие социокультурные циклы человеческой истории. Преобладание в об­ществе физического, чувственного начала каждый раз заводило его в кризисный тупик, и тогда оно сменялось односторонним преоблада­нием идеационального (религиозного) начала, которое подавляло ма­териальные потребности - цикл возобновлялся. За три тысячи лет истории Запада такая смена произошла четыре раза. Кульминация кризиса очередного общества, построенного на преобладании чувствен­ной культуры, пришлась на XX в. Еще в работах 20-30-х годов Соро­кин вопреки мнению большинства западных обществоведов предска­зывал, что "войны и революции не исчезают, а, напротив, достигнут в XX веке беспрецедентного уровня, станут неизбежными и более гроз­ными, чем когда бы то ни было ранее...".

Сорокин выступил против тех, кто видел суть кризиса "в противопо­ставлении либо демократии и тоталитаризма, либо капитализма и коммунизма, либо национализма и интернационализма, деспотизма и свободы или же Великобритании и Германии." И далее: "Исходя из такой оценки, эти диагносты назначают и соответствующее лечение -легкое или более радикальное изменение экономических условий, начи­ная с денежной реформы, реформы банковской системы и системы со­циального страхования, кончая уничтожением частной собственности"[31].

Сорокин видел суть кризиса в "распаде основополагающих'форм западной культуры и общества последних четырех столетий", в том, что "одна форма культуры и общества (чувственная) исчезает, а другая форма лишь появляется"[32].

Парадокс общества, ориентированного на чувственные ценности, заключается в том, что оно оказывается не в состоянии удовлетворить как духовные, так и материальные потребности большинства населе­ния. "Только в некоторые периоды человеческой истории миллионы людей были такими же несчастными, незащищенными, голодными и обездоленными, как в настоящее время от Китая до Западной Европы".

Наука, принципы которой базируются на ценностях чувствен­ной культуры, оказывается бессильной указать выход из тупика. "Чем больше экономистов вмешиваются в экономику, тем хуже она стано­вится; чем больше политологов участвуют в реформировании госу­дарства, тем больше правительство нуждается в реформе...". То же относится к социологам, психологам, антропологам, юристам и т.д. "Накануне войны большинство ученых предсказывали мир; нака­нуне краха и обнищания - "большее и лучшее" процветание; нака­нуне революций - стабильный порядок и закономерный прогресс. Часто пути и способы, рекомендуемые от имени науки для устра­нения нищеты, войны, тирании, эксплуатации и других социальных пороков, на самом деле способствовали их усилению..."[33].

Мы далеки от того, чтобы излагать здесь либо анализировать гран­диозную теорию социокультурной динамики Сорокина. Но и приведен­ного достаточно, чтобы определенно ответить на сформулированный выше вопрос о связи данной теории с концепцией базовых и условных ин­стинктов: согласно Сорокину, общество, сложившееся на основе ценно­стей чувственной культуры, является настолько антагонистичным, что оно подавляет базовые инстинкты больших масс людей, вызывает войны и революции, а наука такого общества способна лишь дезориентировать.

Выход из кризиса и, более того, из периодической разрушительной смены социокультурных циклов Сорокин видел в выработке и усвоении интегральной системы ценностей и основанной на ней интегральной культуры, объединяющей идеациональную (религиозную), идеалисти­ческую (полусветскую) и чувственную культуры. Интегральная систе­ма должна исходить из примата духовных ценностей над материальны­ми, из гармонии индивидуальных интересов. Она устанавливает абсо­лютные общечеловеческие ценности, по существу, ориентирована на ре­ализацию в общественном устройстве ценностей христианской этики[34].

Опирающиеся на собственные теоретические разработки прогнозы, сделанные П. Сорокиным еще в начале 20-х годов, в отношении исто­щения психофизической энергии масс и установления диктатур и вскоре - о продолжении тура войн и революций полностью оправда­лись. Его общие выводы из теории социокультурной динамики уди­вительно близки стратегической линии реформирования западного общества после второй мировой войны.

Известно, что эта линия на протяжении первых трех послевоен­ных десятилетий наилучшим образом отражена в кейнсианской тео­рии, социокультурным и философским основам которой на Западе уделяется теперь все больше внимания[35]. Кейнс отбросил как непри­годный "чувственный" базис неоклассической теории - индивидуальную полезность, а вместе с ней и естественно-детерминистически вытекающую из нее концепцию рыночного равновесия при полной занятости. Он принял принципиально иную основу теории - неустой­чивые коллективные психологические склонности, диктующие веро­ятностный подход к экономическим явлениям и объясняющие перма­нентную тенденцию к неравновесию, неполной занятости и несправед­ливому разрыву в доходах. Отсюда следовал вывод о том, что вопре­ки неоклассикам стихийный рынок не способен реализовать главные ценности западной цивилизации - индивидуальную свободу и спра­ведливость, защитить достоинство человека и его собственность.

Названные ценности должны быть "имплантированы" в эконо­мику извне - через регулирующую роль государства и созданную для этого систему институтов. Тем самым хозяйственная трансформация трактовалась как целенаправленное видоизменение реальной систе­мы с ориентацией на ее максимальное приближение к некоему идеалу, воплощающему базовые гуманистические социокультурные ценности. Именно эта "идеалистическая" (по сути своей сорокинская) модель трансформации была в той или иной мере успешно реализована в развитых странах Запада в указанный период. Однако она в итоге оказалась недостаточно гибкой по отношению к меняющимся техни­ческим, демографическим, международным и иным условиям.

После этого произошла сравнительно краткая, но энергичная ча­стичная монетаристская реставрация неоклассического "чувственно­го" подхода, согласно которому трансформация трактуется как "сле­пой" процесс стихийной рыночной конкуренции отдельных институ­тов и их выживания в зависимости от сравнительной эффективнос­ти. Эта реставрация на практике закончилась провалом монетаристских реформ в России и других странах СНГ, чикагско-латиноамериканским финансовым кризисом. На авансцену вышли новоинститу-ционалистские подходы к хозяйственной эволюции, пытающиеся (на наш взгляд, пока малорезультативно) примирить неоклассическую и кейнсианскую трактовки процессов трансформации[36].

Можно ли применить теории Сорокина для осмысления тех катастрофических процессов, которые продолжаются в. нашей стране и обществе на протяжении почти полутора десятилетий? Если говорить не о формальных лозунгах, а о реальных отношениях, то, как нам пред­ставляется, это - понимание кризиса прежде всего как крушения опре­деленной системы ценностей, которую Россия в 1917 г. противопостави­ла "чувственным" ценностям Запада. Причем вначале с почти общеприз­нанным успехом. Теперь становится ясно, что система ценностей госсо­циализма - не лозунговая, а реально воплощенная - была неким сур­рогатом средневековой религиозной системы с поклонением троице -всезнающей, всемогущей и всеблагой Партии, всепожирающему Моло­ху гонки вооружений и Великим стройкам коммунизма. На этом и базировался централизованный хозяйственный строй госсоциализма. Главные символы веры системы оставались непоколебимыми до по­следних ее дней и опирались прежде всего на противопоставление за­падному Сатане в образе Империализма, Эксплуатации и Загнивания.

Послевоенная социокультурная трансформация Запада и систе­матическое ограничение творческих потенций и потребностей челове­ка на Востоке и были причиной глубокого и массового разочарова­ния в госсоциализме. Но какая система ценностей способна служить реальной заменой прежней? И что предлагается россиянам на деле?

На современной ступени мировой культуры единственно жизнеспособными могут быть лишь сочетание материальных и духовных ценностей с приоритетом последних, реализация прав и свобод лич­ности с приоритетом социальной справедливости, баланс развития личности и общества. То, что реально предложили российские ре­форматоры, есть лишь карикатурный плагиат полуотвергнутой на За­паде примитивной "чувственной" культуры.

Навязываемая либерал-реформаторами система ценностей, которая уже привела к ряду катастроф на Западе в первой половине XX в., на закате века вызвала аналогичную катастрофу и в России. В течение полутора десятилетий реформ на базе этих ценностей в стра­не создан социально-экономический строй, все более жестко и разру­шительно подавляющий фундаментальные потребности и инстинкты широких слоев населения. Повальная коррупция, разврат и маразматическое бесплодие "правящей элиты" - это другая сторона данной "культуры". Налицо, по Сорокину, вечные классические предпосылки надвигающейся революции и гражданской войны, грозящей надолго похоронить Россию как цивилизованное государство.

Трагедия в том, что отторжение все большей частью населения либе­рал-реформаторской (чувственной) системы ценностей и соответствую­щей экономической политики толкает его к принятию не интегральной - по Сорокину - системы ценностей, а лишь модернизированного вари­анта уже "забракованного" историей идеационального госсоциализма.

Исходя из теории и метода Питирима Сорокина, мы можем сде­лать вывод, что альтернатива, перед которой стоит современная Рос­сия, такова. Либо противоборствующие социально-политические силы смогут отрешиться от узкопартийных, клановых интересов и вырабо­тать интегральную систему ценностей, обращенную в равной мере к каждому россиянину, воплотить ее в принципиально новую экономи­ческую стратегию и повседневное действие, либо в психофизических основах поведения больших масс людей произойдет структурный сдвиг, оно станет биологизированным и со всякими системами культурных ценностей будет надолго покончено. На арену выйдет безжалостный экстремизм различных форм и окрасок, и национальные культурные ценности будут отброшены вместе с общечеловеческими.

Читателю судить, насколько правдоподобна такая "модель". Лег­че всего, конечно, назвать ее "чересчур мрачной". Напомним только, что в 20-30-е годы оптимистичное и остроумное большинство ученых именовали Сорокина "Кассандрой". Однако именно его методология оказалась реалистичной.