ХОЛОКОСТ КАК ФЕНОМЕН СОЦИАЛЬНОЙ ПАМЯТИ
А.И. ДОНЦОВ, В.А. ГОНЧАРОВА

В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ литературе описано множество примеров явлений и состояний, когда произошедшее с предками оказывается более актуальным для людей нежели современное. Эти явления и состояния носят разные названия: память предков, чужие воспоминания, призраки прошлого. Несмотря на важность проблемы, социальная память крайне редко обсуждается в научных работах, причем чаще всего – поэлементно: как социальные представления в психологии, ментальность в истории, трансформация
культуры в культурологии.
Связи с прошлым, характерные для любого небольшого народа, в психологической науке обычно не рассматриваются. Тем не менее, влияние значимых исторических событий весьма ощутимо в процессе национальной идентификации, внутри– и межгруппового восприятия и взаимодействия, самосознавания, самовосприятия, самопринятия.
В данной работе явление социальной памяти обсуждается в ракурсе, отличном от большинства работ. Мы понимаем социальную память как влияние событий, пережитых предками, на потомков. Мы предполагаем наличие не зафиксированной в материальных источниках информации, циркулирующей в рамках семьи и определяющей некоторые аспекты когнитивной, эмоциональной и поведенческой сферы
личности потомков. Способы передачи информации о пережитых событиях заключены не только в устных семейных историях, но и в стиле воспитания детей, семейном укладе, жизненных установках членов семьи, переживших эти значимые события. С другой стороны, семейный опыт значимых событий влияет не только на когнитивное и эмоциональное отношение молодого поколения к оным, но и на более глубокие, непосредственно не связанные с этим опытом личностные образования, что и является результатом воздействия социальной памяти.
Такое значимое событие как Холокост выбрано для анализа не случайно. С одной стороны, истребление шести миллионов человек только за принадлежность к определенной национальности не может оказаться незамеченным представителями этой национальности. По результатам американских исследователей, Холокост как наиболее важный символ еврейской культуры и истории рассматривают
85% взрослых американцев еврейского происхождения (Markova, 1996). С другой стороны, еще живы люди, пережившие гетто или концлагерь, видевшие смерть своих близких и участвующие сейчас в воспитании внуков. В то же время есть множество еврейских семей, где нет непосредственного опыта Холокоста.
Таким образом, существует возможность выяснить не только наличие социальной памяти, но и определить, является ли семейный опыт пережитых событий необходимым условием ее влияния на последующие поколения, или социальная память существует и на макроуровне, являясь атрибутом не семьи, но народа.

Основные подходы к изучению социальной памяти
Одним из авторов, упоминавших понятие "социальная память", был Г.Тард (Тард, 1996). Он связывает память с сознанием, а сознание – с подражанием. Устоявшаяся, твердая приверженность индивида понятиям и правилам вначале была осознанным подражанием предкам, постепенно переходя в пласт бессознательного. Подражание для Г.Тарда является основным механизмом формирования социальной
памяти, которая в свою очередь определяется как хранилище понятий, обычаев, предубеждений и т.д.,
заимствованных из жизни предков.
Другой классик социальной психологии Г.Лебон вслед за Г.Спенсером, не пользуясь выражением "социальная память", по сути говорит о ней (Лебон, 1995). Влияние, которому подвергается индивид на протяжении жизни, он делит на три группы: влияние предков, влияние непосредственно родителей, влияние среды. Далее на примере расы Г.Лебон говорит о социальной памяти на макроуровне, в
масштабах большой группы и на примере длительных межпоколенных связей. Раса, по его мнению, состоит не только из живущих индивидуумов, образующих ее в данный момент, но также из длинного ряда мертвых, которые были их предками. Они управляют неизмеримой областью бессознательного, – той невидимой областью, которая держит под своей властью все проявления ума и характера. Судьбой народа руководят в гораздо большей степени умершие поколения, чем живущие. Они передают нам не только
физическую организацию, они внушают нам также свои мысли. Покойники суть единственные неоспоримые господа живых. Мы несем тяжесть их ошибок, мы получаем награду за их добродетели (Лебон, 1995).
Руководствуясь логикой воздействия социальной памяти, стоит обратиться к смежной с психологией области – истории ментальностей. Несмотря на замену термина "социальная память" на "ментальность" и не столь психологизированный подход, точка зрения последователей школы Анналов на изменения в истории, перенесенные на изменения в ментальности очень полезна в понимании механизмов социальной памяти (Гуревич, 1993; История ментальностей, 1996).
Известную схему Броделя, различавшего три вида продолжительности в истории, можно, по мнению Ж.Дюби, применить и к ментальным процессам (История ментальностей, 1996). Одни из них быстротечны и поверхностны (например, резонанс, вызванный проповедью, скандал, рожденный необычным произведением искусства, кратковременные народные волнения и т.д.). Именно на этом уровне формируются отношения между индивидом и группой (возникает реакция группы на действие индивида и реакция индивида на давление со стороны группы).
Менее быстротечные, средние по продолжительности ментальные процессы затрагивают не только индивидов, но социальные группы целиком. Как правило, речь идет о плавных ментальных процессах, без резких изменений. Трансформации такого типа (например, изменение эстетического вкуса среди образованной части населения) рождают известное всем явление: дети рассуждают, чувствуют и
выражают себя не так, как это делали их родители.
Следующий уровень – "темницы долгого времени" (по Броделю), ментальные структуры, упорно сопротивляющиеся изменениям. Они образуют глубокий пласт представлений и моделей поведения, не изменяющихся со сменой поколений. Совокупность этих структур придает каждой длительной фазе истории специфический колорит. Впрочем, и эти структуры не вполне неподвижны: Ж. Дюби полагает, что их изменение происходит в результате довольно быстрых, хотя, может быть, и незаметных ситуаций.
Наконец, Ж. Дюби упоминает еще один, наиболее глубоко залегающий ментальный слой, связанный с биологическими свойствами человека. Он неподвижен или почти неподвижен и изменяется вместе с эволюцией самих биологических свойств.
Что же конкретно является объектом изменений? А.Я. Гуревич вводит понятие модели мира – "сетки координат" для восприятия действительности и построения образа мира. Моделью мира человек руководствуется в поведении, с помощью ее категорий отбирает импульсы и впечатления и преобразует во внутренний опыт – интериоризует. Эти категории предшествуют идеям и мировоззрению, формирующимсяу членов общества или его групп и поэтому, сколь бы различными ни были убеждения и идеология этих индивидов и групп, в основе их можно найти универсальные, для всего общества обязательные понятия и представления, без которых невозможно построение идей, теорий, философских, эстетических, политических и религиозных концепций и систем.
Модель мира, по мнению А.Я.Гуревича, состоит из двух больших групп категорий: социальные и универсальные, космические. К социальным он относит категории индивида, социума, свободы, богатства, собственности, права, справедливости и т.д. К космическим, вместе с тем и определяющим категориям человеческого сознания –понятия и формы восприятия действительности, такие как время, пространство, изменение, причина, судьба, число, отношение чувственного к сверхчувственному, отношение частей к целому (Гуревич, 1993). Членение общества на социальный и природный космос весьма условно, но для лучшего понимания проблемы вполне понятно.
Нелишне упомянуть, что основные концептуальные понятия и представления цивилизации формируются в практической деятельности, на основе опыта и традиций, унаследованных от предыдущей эпохи. Определенной ступени развития производства, общественных отношений и т.д. соответствуют определенные способы переживания мира. Они отражают общественную практику и вместе с тем
определяют поведение индивида и групп. Поэтому они и воздействуют на общественную практику, способствуя тому, что она отливается в формы, отвечающие модели мира, в которые группируются эти категории.
Представители французской социологической школы говорят не о памяти, а о представлениях. Социальная память рассматривается здесь как место хранения и способ передачи социальных представлений из поколения в поколение. Приведем некоторые аспекты концепции С.Московиси, связанные с социальной памятью.
Наиболее общее определение этого понятия принадлежит, по–видимому, Д.Жоделе, ученице и последовательнице С.Московиси: "Категория социального представления обозначает специфическую форму познания, а именно знания здравого смысла, содержание, функции и воспроизводство которых социально обусловлено. В более широком плане социальные представления – это свойства
обыденного практического мышления, направленные на освоение и осмысление социального, материального и идеального окружения. Как таковые они обладают особыми характеристиками в области содержания, ментальных операций и логики. Социальная детерминированность содержания и самого процесса представления предопределены контекстом и условиями их возникновения, каналами циркуляции, наконец, функциями, которым они служат во взаимодействии с миром и другими людьми... они представляют собой способ интерпретации и осмысления повседневной реальности, определенную форму социального познания, предполагающую когнитивную активность индивидов и групп, позволяющую им фиксировать свою позицию по отношению к затрагивающим их ситуациям, событиям, объектам и сообщениям" (Донцов, Емельянова, 1987).
По мнению авторов концепции, социальные представления описываются моделью, содержащей три измерения: информация, поле представлений и установка. Информация понимается как сумма знаний об объекте представления. Определенный уровень информирования – необходимое условие возникновения социального представления. Поле характеризует представления с качественной стороны. Оно существует там, где представлено "иерархизированное единство элементов", более или менее выраженное богатство
содержания, наличествуют образные и смысловые свойства представления. Содержание поля является характерным для определенных социальных групп. Установка выражает общее отношение субъекта к объекту представления. В отличие от предыдущих двух измерений, установка может существовать при недостаточной информированности и нечеткости поля представлений. На этом основании С. Московиси делает вывод о генетической первичности установки.
Социальные представления имеют образный характер, при этом С.Московиси настойчиво отстаивает его понимание как активного созидающего начала, а не зеркального отображения объекта. Кроме активности, представления характеризуются еще и ориентировочной, направляющей деятельностью.
Именно посредством представлений факты окружающего мира, чтобы стать знанием, используемым в повседневной жизни, подвергаются трансформации, оценке. Представления выполняют определенные социальные функции: функция познания, разложимая на
описание, классификацию и объяснение; опосредование поведения; адаптация новых социальных фактов к уже существующим, сформировавшимся взглядам, оценкам, мнениям.
О процессе формирования социальных представлений, столь важном для нашей проблематики, из концепции С.Московиси можно судить лишь условно. Для авторов "формирование – это скорее возможная связь феноменов" (Донцов, Емельянова, 1993). Феноменом является элемент обыденного сознания, в форме и посредством которого субъект знакомится с миром, то есть представление является продуктом
конструирования реальности из образов и понятий.
Для анализа того, как происходит "вписывание" объекта представления в ранее выработанную, сложившуюся систему знаний, С.Московиси вводит понятие "идентификационной матрицы". Он носит оценочный характер, связывает поступающую информацию с определенными социальными категориями, наделяя объект представления соответствующим смыслом и значением. Несомненна для С.Московиси социальная отнесенность матриц, зависимость разрешенного и запрещенного от принадлежности к
определенному классу.
Итак, подводя итог теоретическому обзору явлений, максимально приближенных к социальной памяти, можно предложить следующую интегрирующую схему.
Под социальной памятью мы подразумеваем второй уровень влияния, т.е. влияние на индивида родительской семьи, обеспечивающее медленные трансформации в пределах группы. Этому влиянию подвержены, в первую очередь, социальные категории модели мира.
Вспоминая Г.Спенсера в изложении Г.Лебона, можно говорить и о влиянии предков, глубинных структур массового сознания на категории более поверхностные, и это тоже подпадает под определение социальной памяти, но на макроуровне. К тому же мы сделали предположение о влиянии родителей на "темницы долгого времени", то есть на структуры более глубинного порядка. Эта гипотеза возникла в результате эмпирического исследования и требует более детального обсуждения.
На практике проблема социальной памяти реализовалась в психотерапии. К методам сбора данных и коррекции можно отнести, например, технику анализа ранних воспоминаний А.Адлера, подробно описанную в статье Е.Н.Исполатовой и Т.П.Николаевой (Исполатова, Николаева, 1998). Метод основан на положении психоанализа о том, что в самом раннем детском воспоминании находят выражение базисные жизненные установки человека, основные жизненные трудности и способ их преодоления, содержится
фундаментальная оценка человеком самого себя и своего положения, словом все, что может быть результатом воздействия социальной памяти.
Иными словами, ранние детские воспоминания могут служить местом хранения информации, передаваемой описываемым нами способом, и поэтому быть весьма диагностичными. Другой случай применения понятия социальной памяти на практике непосредственно связан с нашей эмпирической проблематикой. Уже несколько лет на ежегодных конференциях Международной Ассоциации семейных психотерапевтов проводятся группы встреч для детей жертв Холокоста и немецких солдат (Kaslow, 1998). Считается, что след Холокоста остался как в коллективном бессознательном, так и в сознании каждого из этих людей. Ф.Каслоу, описывая процедуру работы этих групп в своей статье, отмечает, что самой сложной темой для своих клиентов он считает родительско – детские отношения.
Родители их находятся на двух полюсах континуума: одни постоянно говорят о Холокосте, другие не говорят о нем вообще. Часто отец замкнут, а мать разговорчива. У этих людей есть одна общая особенность – идентичность, обостренная наследием войны.
Абсолютное большинство из них, пишет Каслоу, многого достигли, сделали карьеру в так называемых гуманных профессиях, озабочены более, чем другие, благополучием своих родителей. Тень Холокоста вынуждает детей прорываться сквозь ужасающий опыт родителей давностью в пятьдесят с лишним лет. Они вынуждены оплакивать родственников, с которыми никогда не встречались, но ощущают их
присутствие в своей жизни. Все эти качества встречаются у людей, живущих как в Израиле, так и в столь благополучных странах, как Швеция, США, Англия.
Потомки немецких солдат обычно говорят о стыде и вине, отдалении от родителей, которые не обсуждают с ними этот период истории и свою роль в нем, отсутствие идентификации со своей страной и потребность любить ее, о вреде и комедийности отрицания происшедшего. Выводы Ф.Каслоу еще раз подтверждают влияние социальной памяти на всю структуру личности, не только и не столько когнитивную, сколько эмоционально –волевую. Об этом и пойдет речь в эмпирической части нашего исследования.

Опыт эмпирического исследования социальной памяти
Исследование проводилось на основе специально разработанной анкеты, трех тестов, один из которых направлен на изучение ценностно–смысловой сферы, а два других представляют рисуночные проективные методики, и фокусированного интервью.
В основной части исследования опрашивались две категории респондентов: 30 молодых людей 16–22 лет обоих полов, чьи родственники не пережили Холокост, и 30 человек, в чьих семьях был такой экстремальный опыт. Вторую группу составили учащиеся одиннадцатых классов еврейских школ г. Москвы и г. Риги, внуки людей, переживших Холокост и проведших войну на фронте или в эвакуации.
С помощью фокусированного интервью было опрошено 10 пожилых людей, переживших гетто или концлагерь, и 12 человек, бывших на фронте или на неоккупированных территориях.
В анкету были включены следующие группы вопросов:
(а) посвященные знанию о Холокосте (количество погибших, места уничтожения, знание других народов, подвергшихся геноциду и т.д.);
(б) затрагивающие отношение к Холокосту (нужно ли рассказывать детям о Холокосте, почему, рассказывали ли вам в семье об этом, ассоциации со словами, непосредственно связанными с Холокостом: гетто, немцы, Варшава, расстрел и т. д.);
(в) на национальную идентификацию (от кого вы узнали о своей национальности, какие чувства вызывает у вас принадлежность к ней, предложение написать 7 прилагательных, характеризующих представителя национальности респондента, значение национальности при знакомстве, отношение к национальным традициям). В анкету также были включены проективные вопросы, направленные на выявление бессознательных структур, а именно, словесные ассоциации и незаконченные предложения.
Ценностно–смысловая сфера респондентов исследовалась с помощью методики изучения ценностных ориентации (ЦО). Данная методика, адаптированная Д.А.Леонтьевым, заключается в шкалировании фиксированного и заранее известного набора ценностей по задаваемым инструкцией шкалам с помощью ранжирования. В основе ее лежит методика М.Рокича, который различает два класса ценностей –
терминальные и инструментальные. Стимулъным материалом здесь служат два списка ценностей – терминальных и инструментальных (по 18 качеств в каждом). Испытуемому предлагается проранжировать оба списка ценностей, а потом оценить в процентах степень реализованности каждой из них в своей жизни (Леонтьев Д..А., 1992).
Кроме этого, респондентам предлагалось два задания со следующей инструкцией: "на одном листе нарисуйте прошлое, настоящее, и будущее, на другом – страх, и напишите несколько слов о чувствах, у вас возникающих. Старайтесь рисовать не конкретные предметы, а символы. Качество рисунка роли не играет".

Результаты исследования и их обсуждение
Целью данного этапа исследования было выяснить, как личный опыт людей, переживших Холокост, влияет на восприятие ими исторических событий и, в частности, восприятие самого Холокоста. Результаты показали, что эмоциональное отношение бывших узников гетто к войне, немцам, фашистам, Холокосту было острее, чем у представителей второй группы. В первой группе тенденция к выделению евреев в особую группу и причисление себя к ней была выражена у первой категории людей гораздо сильнее, чем у
второй. Люди, пережившие гетто, лучше информированы о подробностях уничтожения евреев, количестве погибших, местах уничтожения и т.д. Среди членов первой группы больше людей, почитающих национальные традиции, но в связи с космополитическими тенденциями советской идеологии говорить об этом сложно. Отправной точкой для дальнейшего исследования стала информация о том, что дети и внуки членов первой группы эффективнее и успешнее в жизни. Поэтому более интересные результаты ожидались от основного этапа, когда объектом исследования стала еврейская молодежь.
Результаты, полученные на основе опросника ценностных ориентации показали, что подростки, чьи предки пережили Холокост, более ориентированы на успешную адаптацию и позиционирование в социуме как в рациональной, так и в эмоциональной сфере, в отличие от подростков, которые не имели подобного опыта и ставили на первое место комфорт и гармонию внутреннего мира.
Кроме того, подростки первой группы руководствуются идеалом рационального человека, достигая определенных целей, в то время как во второй группе таких тенденций не замечалось. В целом, представители первой группы проявляют более высокий уровень притязаний, мотивацию к достижению, ориентацию на будущее, игнорирование многих факторов, мешающих продвижению вперед. Но в то же
время они демонстрируют значимость счастья других в их жизни, высоко оценивают развитие в себе чуткости и терпимости. К тому же, подростки первой группы выше ценят свою актуальную семью, предположительно более сплоченную, и вовлечены в ее жизнь активнее, чем члены второй группы.
Респонденты первой группы демонстрировали более выраженную индивидуалистическую позицию, ориентацию на личные цели. Запросы их сравнительно высоки, и в то же время они признают наличие в социуме позиций с более выраженными запросами, которые являются для них ориентиром.
Суммируя результаты анкетирования, мы сделали следующие выводы, часть из которых расходилась с результатами опросников ЦО.
Во–первых, как выяснилось, отношение к Холокосту, геноциду, антисемитизму и т.д. гораздо более эмоционально окрашено у подростков, в чьих семьях нет опыта Катастрофы. В обеих группах (22 рисунка страха в группе с опытом Холокоста и 24 рисунка во второй группе) свастика заняла по численности первое место: по шесть рисунков в каждой группе. В тесте словесных ассоциаций на слово "страх" 13% ассоциаций в первой группе и 18% во второй были связаны с Холокостом, а также фашизмом, нацизмом,
погромом, катастрофой и т.д. Подобная ситуация и со словами "горе" (6% и 10% "военных" ассоциаций coотвeтственно), "погром" (10 и 12%), "ужас" (67% и 33%), "антисемитизм" (11% и 16%). Как видно, в большинстве случаев подростки, не испытывавшие на себе прямого влияния родственников, переживших Холокост, демонстрируют гораздо более эмоционально окрашенное отношение к этим историческим событиям. Однозначно объяснить этот факт очень сложно. Можно предположить, что люди, пережившие Холокост, старательно ограждают своих детей от травмирующей информации. Возможно, что события Катастрофы "одомашнились" в семьях, ее переживших, и поэтому не всплывают в ассоциативных рядах в первую очередь. В любом случае, нужно иметь в виду существование некоего фактора, приравнивающего бессознательное отношение подростков из обеих групп к этим историческим событиям.
Во–вторых, будущее и настоящее кажутся подросткам с опытом Холокоста более мрачным, чем их сверстникам, личные перспективы не столь радужны и достижения не столь очевидны. Кроме этого, по их мнению, карьера, успех, положение в обществе в большинстве случаев являются результатом везения, а не кропотливой работы и способностей.
В–третьих, подростки с опытом Холокоста в семьях охотнее идентифицируют себя с детьми, показывают инфантильное отношение к миру и окружающим их людям, демонстрируют неготовность принять новые возрастные роли, чем и отличаются от своих сверстников из второй группы. В группе подростков с предельным семейным опытом 20% опрошенных заявило, что семейная история начинается
с них самих, в то время как во второй группе таковых было лишь 4%. Вообще, '"якание" в ответах первой группы встречалось куда чаще: в ассоциациях на слова "дети", "еврей", "народ" местоимение "я" было весьма распространено. Отсюда можно выдвинуть следующее предположение. Возможно, что в семьях с предельным опытом стиль воспитания в большей степени был центрирован на детях, как продолжении жизни и высшей ценности. Ребенок, попадая в такую ситуацию, ощущает себя центром мироздания и идет
по жизни с этим чувством. Тогда детский эгоцентризм так и не проходит со временем, в этом отношении человек остается инфантильным до конца своих дней. Давая ассоциации на слово "дети" 9% подростков из первой группы и 38% подростков из второй написали слова, связанные со взрослым отношением к ним: ответственность, гордость, смысл жизни, главная ценность в жизни, надежда. На наш взгляд, эти данные еще раз подтверждают инфантилизм подростков из семей с предельным опытом, отождествление себя с детьми и неготовность принять новые возрастные роли. Это рассогласуется с данными опросника ЦО, где в иерархии ценностей первые позиции занимали те, которые свойственны взрослым людям.
Далее, по реакциям подростков из семей с экстремальным прошлым видно, насколько высока там ценность актуальных родственных отношений, выражена потребность в принадлежности к семье, роду, насколько велики особая сплоченность вокруг "очага", знание истории семьи, неразведение прошлого и настоящего, соблюдение обычаев и традиций, сохранение семейных реликвий, уважение к прошлому у детей. Говоря о корнях и семейной историй, подростки из группы с опытом Холокоста вспоминают чаще материальные предметы, как, например, фотоальбом, ваза, одежда, запах гуталина в коммуналке. В два раза чаще история семьи начинается для этих подростков с поколений, предшествующих бабушкам и дедушкам, среди них, в отличие от другой группы, нет людей, не знающих своей генеалогии. Чаще отношение к своей семейной истории они означивают словами: "дорого", "свято", "очень важно", "гордость" и т.д.
И, наконец, идентификация подростков из семей с опытом Холокоста со своей национальностью и исторической родиной не столь ярко выражена, как у их сверстников, не имеющих такого опыта в социальной памяти. Так, например, 13% подростков из первой группы и 30% из второй чувствуют себя евреями "всегда", 5% респондентов второй группы ассоциируют слово "народ" со словом "евреи" и слово
"Израиль" с собой и своей страной, в то время как в первой группе подобных ответов не было. Это расходится с рабочей гипотезой о том, что в семьях с экстремальным прошлым опытом больше внимания уделяется национальному воспитанию, особенно если этот опыт связан с геноцидом всего народа, и дети острее воспринимают свою национальную принадлежность как возможный источник дискриминации. Здесь может быть несколько объяснений. Первое, весьма поверхностное, как раз и связано с национальной дискриминацией, когда родители, наученные горьким опытом, не считают нужным формировать национальную идентификацию у ребенка, дабы оградить его от притеснений. Второе объяснение, как и все, рассогласующееся с основной гипотезой, будет дано ниже.
Данные опросника ЦО рисуют портрет социально успешного, адаптированного человека. На наш взгляд, подростки из первой группы давали социально желательные ответы, отвечали актуальным для них социальным ожиданиям, следовали стереотипу успешного человека. На сознательном уровне эти подростки стремятся соответствовать таким стереотипам, социальное позиционирование и успешность для них выступают на первый план. Это подтверждается тем, что 13% ассоциаций на слово "неудачник" в
этой группе было "не я".
Бессознательно же они гораздо меньше соответствуют нарисованному ими же идеалу, демонстрируют инфантильность, неадаптивносгь, неуверенность, внешний локус контроля. Сознательное стремление ко взрослости и ответственности, зашифрованное в высокой значимости счастья других, сталкивается с бессознательной неготовностью принять эту роль, идентификации себя с детьми. В этом плане подростки, у которых нет опыта Холокоста, ведут себя куда адаптивнее и успешнее, не создавая противоречия между
осознанным и неосознанным статусом. Кроме того, они не страдают от несовпадения идеала и реальности, ибо эти два образования весьма недалеки друг от друга.
Возможно, это связано со стилем воспитания в семье, с идеалом социальной успешности и жесткими требованиями к соответствию этим идеалам вкупе с центрированностью на ребенке, с гиперопекой, повышенной тревожностью за жизнь и здоровье детей. Обе части этого противоречия могут быть следствием экстремального прошлого опыта в социальной памяти семьи, но в действии оно формирует
вышеописанные расхождения в сознательной и бессознательной сфере. Можно предположить, что в семьях, где нет опыта Холокоста, подобное противоречие если и существует, то не столь ярко выражено.
Еще одно интересное несовпадение с первоначальной гипотезой касается эмоционального отношения к войне, Холокосту, геноциду, антисемитизму. Как было замечено выше, подростки из семей, в которых нет людей, переживших Холокост, отождествляют себя с этими событиями гораздо чаще, чем подростки с опытом Холокоста в семье. На наш взгляд, это говорит не об отсутствии влияния исторических событий в рамках семьи, а о более широких рамках, о влиянии событий, касающихся всего народа, на все поколение
потомков, без различения конкретного семейного опыта. Говоря обыденным языком, Холокост влияет на человека не только, если его дед был в гетто, но и если в гетто был дед его соседа. Эта та самая социальная память на макроуровне, о которой говорил Г.Лебон.
В нашем же случае, подростки обеих групп испытывали приблизительно одинаковое влияние Холокоста с той лишь разницей, что во второй группе чаще возможны фантазийные достройки, чувство вины за лучшую участь предков и прочие механизмы, усиливающие эмоциональность и соотнесенность с Холокостом.
Еще одна гипотеза, которая возникает при анализе данных, полученных в нашем исследовании, это наличие защитных механизмов в случае подростков из семей с опытом Холокоста. Вполне возможно, что переживание влияния этого события настолько сильно, что подростки вытесняют эмоциональную информацию о нем, бессознательно занижая его значимость в своей жизни. Подобная же ситуация может быть и с национальной идентификацией, как признаком принадлежности к событию, ибо продемонстрированное безразличие к своей этнической принадлежности не может быть типичным для учащихся национальной школы.

ЛИТЕРАТУРА
1. Гуревич А.Я. Исторический синтез и школа анналов. – М., 1993.
2. Донцов А.И. Емельянова Т.П. Концепция социальных представлений в современной
французской психологии. – М., 1987.
3. История ментальностей, историческая антропология. – М., 1996.
4. Исполатова Е.Н., Николаева Т.П. Модифицированная техника анализа ранних воспоминаний личности // Вопросы психологии, 1998. №6.
5. Лебон Г. Психология народов и масс. – М., 1995.
6. Леонтьев Д.А. Методика изучения ценностных ориентации. – М., 1992.
7. Тард Г. Социальная логика. – СПб., 1996.
8. Kaslow F.W. A Holocaust Dialogue Continues: Voices of Descendants of Victims and of Perpetrators // Journal of Family Psychotherapy. 1998. Vol. 9 (1)
9. Markova J. Towards an Epistemology of Social representations // Journal for the Theory of Social Behaviour. 1996. Vol. 26 (2).